Что бы я сделал будь у меня калоши счастья
Что бы я сделал будь у меня калоши счастья
№ 01 (40) Январь-февраль 2008
КАЛОШИ СЧАСТЬЯ
Вступление
Вы помните сказку Ганса Кристиана Андерсена «Калоши счастья»? Великий сказочник предлагает читателю совершить вместе с персонажами сказки путешествие « в любое место или в любую эпоху– куда он только пожелает,– и он, таким образом, сразу обретёт счастье». Эту возможность при помощи волшебных калош хотела подарить людям камеристка феи Счастья. Но фея Печали усомнилась: «Знай же: он будет самым несчастным человеком на земле и благословит ту минуту, когда наконец избавится от твоих калош».
Необычные путешествия, приключения, превращения… Где только ни побывали и что только ни повидали герои Андерсена!
Я предложила студентам художественного училища имени Н.К.Рериха на занятиях по эстетике сочинить свои истории о том, как бы они распорядились, будь у них «калоши счастья».
А может быть и Вы, дорогой читатель, хотите принять участие в беседе гостей, собравшихся в одном доме «в Копенгагене, на Восточной улице, недалеко от Новой Королевской площади»?
Дарья БАКЛАНОВА
Если бы у меня была возможность воспользоваться калошами счастья, я не стала бы загадывать путешествие в далёкое будущее или в давно минувшее.
Хотя, было бы интересно попасть в Древнюю Греции, Древний Рим, или полюбопытствовать, что будет с моим городом через 200 лет, а со мной через 50…Думаю, что лучше, правильнее быть «здесь и сейчас», достигать желаемого естественным путём, то есть, своими руками, своим умом, а не какойто волшебной калошей!
И всётаки, если вообразить такую возможность, то я бы хотела вернуться в прошлое лето и снова пережить всё, что оно мне подарило.
Я бы оказалась в родном городе, на любимом озере, рядом с моими друзьями. Мы бы как прежде строили место для отдыха: сколачивали скамейки, таскали кирпичи, рыли ямы для столбов, делали настил из веток ели…Под проливным дождём ходили бы на нашу стройку, а вечером счастливые, закусанные мошками возвращались домой.
И снова бы всю ночь у костра пели песни под гитару, ели сосиски и радовались тому, что мы вместе.
А ещё, купались бы в озере, ходили в пещеры, на ночную рыбалку…
Я, вспоминая то лето, верю, что у нас ещё будет счастливая пора, когда мы снова встретимся. Убеждена, что каждый из нас нужен там, где он есть, а потому не хочу покидать своё время даже на время.
Настя ВЫСОТИНА
если бы у меня была волшебная калоша… Попасть в прошлое, а может быть в будущее?! Мне шесть или уже исполнилось семь лет. Сижу за письменным столом и пытаюсь делать уроки. Я в первом классе.
Входит мама с желанием помочь мне. Но я ведь так мала, и очень хочется гулять, а не сидеть над цифрами. «Природу можно изучать на улице. » — думаю я с тоской.
Нехотя и без внимания слушаю мамины подсказки, рассуждения.
В ответ мама бросает ручку и не со злостью, а вразумительно говорит: «Это твоя жизнь. Поступай, как считаешь правильно. Я заставлять не буду».
Сейчас уже не помню, продолжила я делать уроки или всётаки ушла гулять, но мамины слова запомнила на всю жизнь, и думаю о них постоянно.
Я жуткий лентяй и даже не пытаюсь бороться со своей ленью. Не могу заставить себя систематически работать! А ведь уже упустила в жизни очень много.
Вот вопрос: нужно ли заставлять ребёнка заниматься?
Я очень много думала, правильно ли поступала мама, не заставляя меня в детстве заниматься, а надеясь на мою сознательность.
Она ведь могла ругать или даже бить ремнём… Мало ли подобных «педагогических» приёмов, чтобы «убедить» ребёнка.
Все они ни к чему не приводят.
Мой «ремень» — мамины слова: «Это твоя жизнь. Поступай, как считаешь правильно». Они — моя «волшебная калоша», которая появляется даже помимо моего желания. Они переносят в прошлое, чтобы предотвратить нежеланное будущее.
В детстве я хотела получить волшебную калошу, чтобы посмотреть, что меня ждёт впереди. С годами поняла, если не буду следовать волшебным маминым словам, не буду побеждать лень, то без всякой калоши увижу безрадостное будущее: с треском вылечу из училища имени Н.К.Рериха.
Думаю… Это всё.
Марина ДОРОШИНА
Кто-то сказал: «Никогда не жалей о случившемся, ведь всё, что происходит– к лучшему».
если бы у меня были калоши счастья, я не воспользовалась бы ими для изменения своей или чьейто жизни.
Мне кажется, что в судьбе каждого из нас нет случайностей, всё запрограммировано. Путешествуя с калошами, можно упустить чтото очень важное, существенное.
Я верю, что есть Ктото, Кто по совести нам всё «даёт» в жизни. Но не могу понять, почему многие люди бывают «наказаны» при рождении?! Это же несправедливо!
Я бы хотела, чтобы волшебные калоши перенесли меня в тот день, когда родилась моя сестра. У мамы были сложные роды, и врач, делая операцию, повредил ребёнку голову. Пять лет мы пытались исправить «врачебную ошибку». На внешности девочки это не сказалось, но она получила большой «букет» различных заболеваний. Я бы хотела посмотреть в глаза этого врача. Думаю, что моя сестра не единственный случай в его практике.
А ещё я хотела бы использовать «калоши», чтобы увидеть своих родных, с которыми не смогла встретиться, так как ктото умер, а когото убили, буквально, за пару лет до моего рождения… У меня с детства было странное ощущение, что я их знаю.
Думаю, что можно прожить и без волшебных калош,– они что-то вроде человеческой слабости, за которую прячутся, отказываясь добиваться поставленной цели, бороться за свои убеждения.
Я с детского сада старалась добиваться того, чего хочу, затрачивая много сил, времени. Добивалась сама! Пусть даже по-началу это были какие-то мелочи. Но с годами из мелочей складывается общий результат.
Ксения БЕЛАЯ
Что загадала бы я, имея волшебные калоши, надев которые можно было бы попасть, в какое угодно время, в какую угодно страну? Какое у меня самое заветное желание?
Загадать, чтобы я могла знать думы людей, окружающих меня? Нет, тогда пропал бы интерес общения с ними.
Испытать наивысшие чувства, предназначенные мне в жизни? Зачем?
Разве я не живу, предвкушая, предчувствуя их? А если я уже познала это чувство и в конце жизни пойму, что оно и было самое «наивысшее»? Почувствовать беспечность? Это слишком короткая эмоция. Я испытывала её.
Возможно, я бы хотела попасть в Серебряный век. Мне кажется, это очень интересное время. Но ведь я родилась в другое время и, наверное, не стоит «перемещаться» туда, где нет для тебя ни места, ни судьбы.
Думаю, что следует пытаться найти комфорт для души и ума в своём времени.
У меня довольно сложный характер, склонный к негативному восприятию, что затрудняет радостное мироощущение.
И всё-таки, мне не нужны калоши счастья, потому что радость, беспечность от «просто так» приходят сами по себе тогда, когда им должно придти.
Подготовила к печати
Э. М. Романовская
Сказка «Калоши счастья»
Нужно быть благодарным и радоваться тому, что имеешь, учит сказка Г. Х. Андерсена «Калоши счастья». Как-то собрались в одном доме гости и начался у них спор, в какие времена люди жили лучше всего. Советник Кнап утверждал, что самым прекрасным временем было Средневековье. Этот разговор услышали фея Счастья и фея Печали. Феи решили помочь советнику стать счастливым и заменили его обычные калоши на волшебные. Стоило только подумать, и калоши переносили своего хозяина в любое место и время.
Поможем улучшить оценки по школьной программе, подготовиться к контрольным и понять предмет!
Калоши счастья
Дело было в Копенгагене, на Восточной улице, недалеко от Новой королевской площади. В одном доме собралось большое общество: приходится ведь время от времени принимать у себя гостей – примешь, угостишь и можешь, в свою очередь, ожидать приглашения. Часть общества уже уселась за карточные столы, другие же гости, с самой хозяйкой во главе, ждали, не выйдет ли чего-нибудь из слов хозяйки: «Ну, надо бы и нам придумать, чем заняться!» – а пока что беседовали между собою о том о сем.
Так вот разговор шел себе помаленьку и, между прочим, коснулся средних веков. Некоторые из собеседников считали эту эпоху куда лучше нашего времени; особенно горячо отстаивал это мнение советник Кнап; к нему присоединилась хозяйка дома, и оба принялись опровергать слова Эрстеда, доказывавшего в только что вышедшем новогоднем альманахе, что наше время в общем гораздо выше средних веков. Самою лучшею и счастливейшею эпохой советник признавал времена короля Ганса.
Под шумок этой беседы, прерванной лишь на минуту появлением вечерней газеты, в которой, однако, нечего было читать, мы перейдем в переднюю, где висело верхнее платье, стояли палки, зонтики и калоши. Тут же сидели две женщины: молодая и пожилая, явившиеся сюда, по-видимому, в качестве провожатых каких-нибудь старых барышень или вдовушек. Вглядевшись в них попристальнее, всякий, однако, заметил бы, что они не простые служанки; руки их были слишком нежны, осанка и все движения слишком величественны, да и платье отличалось каким-то особенно смелым, своеобразным покроем. Это были две феи; младшая если и не сама фея Счастья, то горничная одной из ее камер-фрейлин, на обязанности которой лежала доставка людям маленьких даров счастья; пожилая, смотревшая очень серьезно и озабоченно, была фея Печали, всегда исполнявшая все свои поручения собственною высокою персоной: таким образом она по крайней мере знала, что они исполнены как должно.
Они рассказывали друг другу, где побывали в этот день. Горничной одной из камер-фрейлин феи Счастья удалось исполнить сегодня лишь несколько ничтожных поручений: спасти от ливня чью-то новую шляпу, доставить одному почтенному человеку поклон от важного ничтожества и т. п. Зато у нее было в запасе кое-что необыкновенное.
– Дело в том, – сказала она, – что сегодня день моего рождения, и в честь этого мне дали пару калош, которые я должна принести в дар человечеству. Калоши эти обладают свойством переносить каждого, кто наденет их, в то место или в условия того времени, которые ему больше всего нравятся. Все желания человека относительно времени или местопребывания будут, таким образом, исполнены, и человек станет наконец воистину счастливым!
– Как бы не так! – сказала фея Печали. – Твои калоши принесут ему истинное несчастье, и он благословит ту минуту, когда избавится от них!
– Ну, вот еще! – сказала младшая из фей. – Я поставлю их тут у дверей, кто-нибудь по ошибке наденет их вместо своих и станет счастливцем.
Вот такой был разговор.Было уже поздно; советник Кнап, углубленный в размышления о временах короля Ганса, собрался домой, и случилось ему вместо своих калош надеть калоши Счастья. Он вышел в них на улицу, и волшебная сила калош сразу перенесла его во времена короля Ганса, так что ноги его в ту же минуту ступили в невылазную грязь: в то время ведь еще не было тротуаров.
– Вот грязища-то! Ужас что такое! – сказал советник. – Вся панель затоплена, и ни одного фонаря!
Луна взошла еще недостаточно высоко; стоял густой туман, и все вокруг тонуло во мраке. На ближнем углу висел образ Мадонны (Во времена короля Ганса в Дании господствовало католичество. – Прим. перев.), и перед ним зажженная лампада, дававшая, однако, такой свет, что хоть бы его и не было вовсе; советник заметил его не раньше, чем поравнялся с образом вплотную.
– Ну, вот, – сказал он, – тут, верно, выставка картин, и они забыли убрать на ночь вывеску.
В это время мимо советника прошли несколько человек, одетых в средневековые костюмы.
– Что это они так вырядились? Должно быть, на маскараде были! – сказал советник.
Вдруг послышался барабанный бой и свист дудок, замелькали факелы, советник остановился и увидал странное шествие: впереди всех шли барабанщики, усердно работавшие палками, за ними – воины, вооруженные луками и самострелами; вся эта свита сопровождала какое-то знатное духовное лицо. Пораженный советник спросил, что означает это шествие и что это за важное лицо?
– Епископ Зеландский! – отвечали ему.
– Господи помилуй! Что такое приключилось с епископом? – вздохнул советник, качая головой. – Нет, не может быть, чтобы это был епископ!
Размышляя о только что виденном и не глядя ни направо, ни налево, советник вышел на площадь Высокого моста. Моста, ведущего к дворцу, на месте, однако, не оказалось, и советник впотьмах едва разглядел какой-то широкий ручей да лодку, в которой сидели двое парней.
– Господину угодно на остров? – спросили они.
– На остров? – сказал советник, не знавший, что блуждает в средних веках. – Мне надо в Христианову гавань, в Малую торговую улицу!
Парни только посмотрели на него.
– Скажите мне, по крайней мере, где мост! – продолжал советник. – Ведь это безобразие! Не горит ни единого фонаря, и такая грязь, точно шагаешь по болоту.
Но чем больше он говорил с ними, тем меньше понимал их.
– Не понимаю я вашей борнгольмщины! (Борнгольмское наречие довольно отличается от господствующего в Дании зеландского наречия. – Примеч. перев.) – рассердился он наконец и повернулся к ним спиной. Но моста ему так и не удалось найти; перил на канале тоже не оказалось.
– Ведь это же просто скандал! – сказал он.
Никогда еще наше время не казалось ему таким жалким, как в данную минуту!
«Право, лучше взять извозчика! – подумал он. – Но куда же девались все извозчики? Хоть бы один! Вернусь на Новую королевскую площадь, там, наверное, стоят экипажи! Иначе мне вовек не добраться до Христиановой гавани!»
Он снова вернулся на Восточную улицу и уже почти прошел ее, когда над головой его всплыл полный месяц.
– Боже милостивый! Что это тут нагородили? – сказал он, увидев перед собой Восточные городские ворота, которыми заканчивалась в те времена Восточная улица.Наконец он отыскал калитку и вышел на нынешнюю Новую королевскую площадь, бывшую в то время большим лугом. Кое-где торчали кусты, а посередине протекал какой-то ручей или канал; на противоположном берегу виднелись жалкие деревянные лачуги, в которых ютились лавки для голландских шкиперов, отчего и самое место называлось Голландским мысом.
– Или это обман зрения, фата-моргана, или я пьян! – охал советник. – Что же это такое? Что же это такое?
Он опять повернул назад в полной уверенности, что болен; на этот раз он держался ближе к домам и увидал, что большинство из них было построено наполовину из кирпичей, наполовину из бревен и многие крыты соломой.
– Нет! Я положительно нездоров! – вздыхал он. – А ведь я выпил всего один стакан пунша, но для меня и этого много! Да и что за нелепость – угощать людей пуншем и вареной семгой! Я непременно скажу об этом агентше! Не вернуться ли мне к ним рассказать, что случилось со мной? Нет, неловко! Да и, пожалуй, они улеглись!
Он поискал знакомый дом, но и его не было.
– Это ужас что такое! Я не узнаю Восточной улицы! Ни единого магазина! Повсюду какие-то старые, жалкие лачуги, точно я в Роскилле или Рингстеде! Ах, я болен! Нечего тут и стесняться! Вернусь к ним! Но куда же девался дом агента? Или он сам на себя не похож больше. А, вот тут еще не спят! Ах, я совсем, совсем болен!
Он натолкнулся на полуотворенную дверь, из которой виднелся свет. Это была одна из харчевен тогдашней эпохи, нечто вроде нашей пивной. В комнате с глиняным полом сидели за кружками пива несколько шкиперов и копенгагенских горожан и два ученых; все были заняты беседой и не обратили на вновь вошедшего никакого внимания.
– Извините! – сказал советник встретившей его хозяйке. – Мне вдруг сделалось дурно! Не наймете ли вы мне извозчика в Христианову гавань?
Женщина посмотрела на него и покачала головой, потом заговорила с ним по-немецки. Советник подумал, что она не понимает по-датски, и повторил свою просьбу по-немецки; это обстоятельство в связи с покроем его платья убедило хозяйку, что он иностранец. Ему не пришлось, впрочем, повторять два раза, что он болен, – хозяйка сейчас же принесла ему кружку солоноватой колодезной воды. Советник оперся головой на руку, глубоко вздохнул и стал размышлять о странном зрелище, которое он видел перед собой.
– Это вечерний «День»? – спросил он, чтобы сказать что-нибудь, увидав в руках хозяйки какой-то большой лист.
Она не поняла его, но протянула ему лист; оказалось, что это был грубый рисунок, изображавший небесное явление, виденное в Кёльне.
– Вот старина! – сказал советник и совсем оживился, увидав такую редкость. – Откуда вы достали этот листок? Это очень интересно, хотя, разумеется, все выдумано! Как объясняют теперь, это было северное сияние, известное проявление воздушного электричества!
Сидевшие поближе и слышавшие его речь удивленно посмотрели на него, а один из них даже встал, почтительно приподнял шляпу и серьезно сказал:
– Вы, вероятно, большой ученый, monsieur?
– О, нет! – отвечал советник. – Так себе! Хотя, конечно, могу поговорить о том и о сем не хуже других!
– Modestia (Скромность (лат. ).) – прекраснейшая добродетель! – сказал собеседник. – Что же касается вашей речи, то mihi secus videtur (Я другого мнения (лат. ).), хотя я и охотно погожу высказывать свое judicium (Суждение (лат. ).)!
– Смею спросить, с кем я имею удовольствие беседовать? – спросил советник.
– Я бакалавр богословия! – отвечал собеседник.
Этого было для советника вполне довольно: титул соответствовал покрою платья незнакомца. «Должно быть, какой-нибудь сельский учитель, каких еще можно встретить в глуши Ютландии!» – решил он про себя.
– Здесь, конечно, не locus docendi (Место ученых бесед (лат. ).), – начал опять собеседник, – но я все-таки прошу вас продолжать вашу речь! Вы, должно быть, очень начитаны в древней литературе?
– Да, ничего себе! – отвечал советник. – Я почитываю кое-что хорошее и из древней литературы, но люблю и новейшую, только не «Обыкновенные истории» (Здесь намекается на известный, произведший большую сенсацию роман датской писательницы г-жи Гюллембург «Обыкновенная история». – Примеч. перев.), – их довольно и в жизни!
– «Обыкновенные истории»? – спросил бакалавр.
– Да, я говорю о современных романах.
– О, они очень остроумны и имеют большой успех при дворе! – улыбнулся бакалавр. – Королю особенно нравятся романы о рыцарях Круглого стола, Ифвенте и Гаудиане; он даже изволил шутить по поводу них со своими высокими приближенными (Знаменитый датский писатель Хольберг рассказывает в своей «Истории Датского государства», что король Ганс, прочитав роман о рыцарях короля Артура, шутливо заметил своему любимцу Отто Руду: «Эти господа Ифвент и Гаудиан были удивительными рыцарями; теперь что-то таких не встречается!» На это Отто Руд ответил: «Если бы встречалось много таких королей, как Артур, встречалось бы много и таких рыцарей, как Ифвент и Гаудиан». – Примеч. автора.).
– Этого я еще не читал! – сказал советник. – Должно быть, Гейберг опять что-нибудь новое выпустил!
– Нет, не Гейберг, а Готфрид Геменский! – отвечал бакалавр.
– Вот кто автор! – сказал советник. – Это очень древнее имя! Так ведь назывался первый датский типограф!
– Да, это наш первый типограф! – отвечал бакалавр.
Таким образом разговор благополучно поддерживался. Потом один из горожан заговорил о чуме, свирепствовавшей несколько лет тому назад, то есть в 1484 году. Советник подумал, что дело шло о недавней холере, и беседа продолжалась.
Мимоходом нельзя было не затронуть столь близкую по времени войну 1490 года, когда английские каперы захватили на рейде датские корабли, и советник, переживший события 1801 года, охотно вторил общим нападкам на англичан. Но дальше беседа как-то перестала клеиться: добряк бакалавр был слишком невежествен, и самые простые выражения и отзывы советника казались ему слишком вольными и фантастическими. Они удивленно смотрели друг на друга, и, когда наконец совсем перестали понимать один другого, бакалавр заговорил по-латыни, думая хоть этим помочь делу, но не тут-то было.
– Ну что, как вы себя чувствуете? – спросила советника хозяйка и дернула его за рукав; тут он опомнился: в пылу разговора он совсем забыл, где он и что с ним.
«Господи, куда я попал?»
И голова у него закружилась при одной мысли об этом.
– Будем пить кларет, мед и бременское пиво! – закричал один из гостей. – И вы с нами!
Вошли две девушки; одна из них была в двухцветном чепчике (В описываемую эпоху девушки предосудительного поведения обязаны были носить такие чепчики. – Примеч. перев.). Они наливали гостям и затем низко приседали; у советника дрожь пробежала по спине.
– Что же это такое? Что же это такое? – говорил он, но должен был пить вместе со всеми; они так приставали к нему, что он пришел в полное отчаяние, и, когда один из собутыльников сказал ему, что он пьян, он ничуть не усомнился в его словах и только просил найти ему извозчика, а те думали, что он говорит по-московитски!
Никогда еще не случалось ему быть в такой простой и грубой компании. «Подумаешь, право, что мы вернулись ко временам язычества. Это ужаснейшая минута в моей жизни!»
Тут ему пришло в голову подлезть под стол, ползком добраться до двери и незаметно ускользнуть на улицу. Он уже был почти у дверей, как вдруг остальные гости заметили его намерение и схватили его за ноги. О, счастье! Калоши снялись с ног, а с ними исчезло и все колдовство!Советник ясно увидел перед собой зажженный фонарь и большой дом, он узнал и этот дом, и все соседние, узнал Восточную улицу; сам он лежал на панели, упираясь ногами в чьи-то ворота, а возле него сидел и похрапывал ночной сторож.
– Боже ты мой! Так я заснул на улице! – сказал советник. – Да, да, это Восточная улица! Как тут светло и хорошо! Нет, это просто ужасно, что может наделать один стакан пунша!
Минуты две спустя он уже ехал на извозчике в Христианову гавань и, вспоминая дорогой только что пережитые им страх и ужас, от всего сердца восхвалял счастливую действительность нашего времени, которая со всеми своими недостатками все-таки куда лучше той, в которой ему довелось сейчас побывать. Да, теперь он сознавал это, и нельзя сказать, что поступал неблагоразумно.– Никак пара калош лежит! – сказал ночной сторож. – Должно быть, того офицера, что наверху живет. У самых ворот оставил!
Почтенный сторож охотно позвонил бы и отдал калоши владельцу, тем более что в окне у того еще виднелся огонь, да побоялся разбудить других жильцов в доме и не пошел.
– Удобно, должно быть, в таких штуках! – сказал он. – Кожа-то какая мягкая!
Калоши пришлись ему как раз по ногам, и он остался в них.
– А чудно, право, бывает на белом свете! Вот хоть бы офицер этот, шляется себе взад и вперед по комнате вместо того, чтобы спать в теплой постели! Счастливец! Нет у него ни жены, ни ребят! Каждый вечер в гостях! Будь я на его месте, я был бы куда счастливее!
Он сказал, а калоши сделали свое дело, и ночной сторож стал офицером и телом и душою.
Офицер стоял посреди комнаты с клочком розовой бумажки в руках. На бумажке были написаны стихи, сочинения самого г-на офицера. На кого не находят минуты поэтического настроения? А выльешь в такие минуты свои мысли на бумагу, и выйдут стихи. Вот что было написано на розовой бумажке:
Из другого перевода
Сказка Андерсена «Калоши счастья» : Глава 6. Лучшее, что сделали калоши
На другой день рано утром, когда писарь ещё лежал в постели, в дверь постучали, и вошёл его сосед, снимавший комнату на том же этаже, — молодой студент-богослов.
— Одолжи мне, пожалуйста, свои калоши, — сказал он. — Хоть в саду и сыро, да больно уж ярко светит солнышко. Хочу туда сойти выкурить трубочку.
Он надел калоши и вышел в сад, в котором росло только два дерева — слива и груша; впрочем, даже столь скудная растительность в Копенгагене большая редкость.
Студент прохаживался взад и вперёд по дорожке. Время было раннее, всего шесть часов утра. На улице заиграл рожок почтового дилижанса.
— О, путешествовать, путешествовать! — вырвалось у него. — Что может быть лучше! Это предел всех моих мечтаний. Если бы они осуществились, я бы тогда, наверное, угомонился и перестал метаться. Как хочется ехать подальше отсюда, увидеть волшебную Швейцарию, поездить по Италии!
Прекрасный край! Передо мной
Монблан белеет вдалеке.
Здесь был бы, право, рай земной,
Будь больше денег в кошельке.
Природа здесь была мрачная, суровая и величественная. Хвойные леса, покрывавшие заоблачные горные вершины, издали казались просто зарослями вереска. Пошёл снег, подул резкий, холодный ветер.
— Ух! — вздохнул студент. — Если бы мы уже были по ту сторону Альп! Там теперь наступило лето, и я наконец получил бы по аккредитиву свои деньги. Я так за них боюсь, что все эти альпийские красоты перестали меня пленять. Ах, если б я уже был там!
И он немедленно очутился в самом сердце Италии, где-то на дороге между Флоренцией и Римом. Последние лучи солнца озаряли лежащее между двумя тёмно-синими холмами Тразименское озеро, превращая его воды в расплавленное золото. Там, где некогда Ганнибал разбил Фламиния, теперь виноградные лозы мирно обвивали друг друга своими зелёными плетями. У дороги, под сенью благоухающих лавров, прелестные полуголые ребятишки пасли стадо чёрных как смоль свиней. Да, если бы описать эту картину как следует, все бы только и твердили: «Ах, восхитительная Италия!» Но, как ни странно, ни богослов, ни его спутники этого не думали. Тысячи ядовитых мух и комаров тучами носились в воздухе; напрасно путешественники обмахивались миртовыми ветками, насекомые всё равно кусали и жалили их. В карете не было человека, у которого не распухло бы всё лицо, искусанное в кровь. У лошадей был ещё более несчастный вид: бедных животных сплошь облепили огромные рои насекомых, так что кучер время от времени слезал с козел и отгонял от лошадей их мучителей, но уже спустя мгновение налетали новые полчища. Скоро зашло солнце, и путешественников охватил пронизывающий холод — правда, ненадолго, но всё равно это было не слишком приятно. Зато вершины гор и облака окрасились в непередаваемо красивые зелёные тона, отливающие блеском последних солнечных лучей. Эта игра красок не поддаётся описанию, её нужно видеть. Зрелище изумительное, все с этим согласились, но в желудке у каждого было пусто, тело устало, душа жаждала приюта на ночь, а где его найти? Теперь все эти вопросы занимали путешественников гораздо больше, чем красоты природы.
Дорога проходила через оливковую рощу, и казалось, что едешь где-нибудь на родине, между родными узловатыми ивами. Вскоре карета подъехала к одинокой гостинице. У ворот её сидело множество нищих-калек, и самый бодрый из них казался «достигшим зрелости старшим сыном голода». Одни калеки ослепли; у других высохли ноги — эти ползали на руках; у третьих на изуродованных руках не было пальцев. Казалось, сама нищета тянулась к путникам из этой кучи тряпья и лохмотьев. « Eccelenza, miserabili! » — хрипели они, показывая свои уродливые конечности. Путешественников встретила хозяйка гостиницы, босая, нечёсаная, в грязной кофте. Двери в комнатах держались на верёвках, под потолком порхали летучие мыши, кирпичный пол был весь в выбоинах, а вонь стояла такая, что хоть топор вешай…
— Лучше уж пусть она накроет нам стол в конюшне, — сказал кто-то из путешественников. — Там по крайней мере знаешь, чем дышишь.
Открыли окно, чтобы впустить свежего воздуха, но тут в комнату протянулись высохшие руки, и послышалось извечное нытьё: « Eccelenza, miserabili! »
Стены комнаты были сплошь исписаны, и половина надписей ругательски ругала «прекрасную Италию».
Принесли обед: водянистый суп с перцем и прогорклым оливковым маслом, потом приправленный таким же маслом салат и, наконец, несвежие яйца и жареные петушиные гребешки — в качестве украшения пиршества; даже вино казалось не вином, а какой-то микстурой.
На ночь дверь забаррикадировали чемоданами, и одному путешественнику поручили стоять на часах, а остальные уснули. Часовым был студент-богослов. Ну и духота стояла в комнате! Жара нестерпимая, комары, — а тут ещё « miserabili », которые стонали во сне, мешая уснуть.
— Да, путешествовать, конечно, было бы не плохо, — вздохнул студент, — не будь у нас тела. Пусть бы оно лежало себе да отдыхало, а дух летал бы где ему угодно. А то, куда бы я ни приехал, всюду тоска гложет мне сердце. Хотелось бы чего-то большего, чем мгновенная радость бытия. Да, да, большего, наивысшего! Но где оно? В чём? Что это такое? Нет, я же знаю, к чему стремлюсь, чего хочу. Я хочу прийти к конечной и счастливейшей цели земного бытия, самой счастливой из всех!
И только он произнёс последние слова, как очутился у себя дома. На окнах висели длинные белые занавески, посреди комнаты на полу стоял чёрный гроб, а в нём смертным сном спал богослов. Его желание исполнилось: тело его отдыхало, а душа странствовала. «Никого нельзя назвать счастливым раньше, чем он умрёт», — сказал Солон; и теперь его слова снова подтвердились.
Каждый умерший — это сфинкс, неразрешимая загадка. И этот «сфинкс» в чёрном гробу уже не мог ответить нам на тот вопрос, какой он сам себе задавал за два дня до смерти.
В комнате появились две женщины. Мы их знаем: то была фея Печали и вестница Счастья, и они склонились над умершим.
— Ну, — спросила Печаль, — много счастья принесли человечеству твои калоши?
— Что ж, тому, кто лежит здесь, они по крайней мере дали вечное блаженство! — ответила фея Счастья.
— О нет, — сказала Печаль. — Он сам ушёл из мира раньше своего срока. Он ещё не настолько окреп духовно, чтобы овладеть теми сокровищами, которыми должен был овладеть по самому своему предназначению. Ну, я окажу ему благодеяние! — И она стащила калоши со студента.
Смертный сон прервался. Мертвец воскрес и встал. Фея Печали исчезла, а с ней и калоши. Должно быть, она решила, что теперь они должны принадлежать ей.