Что в 1891 было открыто концертом которым дирижировал чайковский
Карнеги-холл
Карнеги-холл (англ. Carnegie Hall ) — концертный зал в Нью-Йорке, на углу Седьмой авеню и 57-й улицы Манхэттена. Здесь исполняется как академическая, так и популярная музыка.
Содержание
История
Сооружен по проекту архитектора Уильяма Татхилла.
До 1898 носил название «Мюзик-холл», затем получил имя Эндрю Карнеги, который финансировал постройку здания.
Конструкция
Включает три зала, главный из которых с 1997 носит имя Айзека Стерна. Общая вместимость — 2804 места. В 1983 и 2003 здание обновлялось.
Мировые премьеры
За более чем столетие в Карнеги-холле состоялись знаменитые мировые премьеры (приводятся избранные):
Примечания
Ссылки
Полезное
Смотреть что такое «Карнеги-холл» в других словарях:
Карнеги-Холл — У этого термина существуют и другие значения, см. Карнеги. Карнеги Холл Карнеги Холл (англ. Carnegie Hall) концертный зал в Нью Йорке, на углу 7 авеню и 57 й улицы Манхэттена. Здесь и … Википедия
Карнеги Холл — (англ. Carnegie Hall) концертный зал в Нью Йорке, на углу 7 авеню и 57 й улицы Манхэттена. Здесь исполянется как академическая, так и популярная музыка. Содержание 1 История … Википедия
Карнеги холл — (англ. Carnegie Hall) концертный зал в Нью Йорке, на углу 7 авеню и 57 й улицы Манхэттена. Здесь исполянется как академическая, так и популярная музыка. Содержание 1 История … Википедия
«Карнеги-холл» — (Carnegie Hall) концертный зал в Нью Йорке. Сооружён по проекту арх. У. Б. Татхилла как основная конц. площадка для выступлений оркестра и хора Нью Йоркского ораториального об ва под упр. В. Дамроша. Открыт 5 мая 1891 концертом, в к ром… … Музыкальная энциклопедия
Карнеги — Карнеги шотландская фамилия. Известные носители: Карнеги, Дейл (1888 1955) американский педагог, психолог, писатель; Карнеги, Эндрю (1835 1919) американский мультимиллионер. См. также Карнеги Холл (англ. Carnegie… … Википедия
КАРНЕГИ (Carnegie) Эндрю — (1835 1919) американский промышленник, известный своей благотворительной деятельностью. Внес значительный вклад в развитие сталелитейной промышленности США, в 1901 его многочисленные предприятия влились в сталелитейный трест США. Э. Карнеги… … Большой Энциклопедический словарь
КАРНЕГИ Эндрю — КАРНЕГИ (Carnegie) Эндрю (1835 1919), американский промышленник, известный своей благотворительной деятельностью. Внес значительный вклад в развитие сталелитейной промышленности США, в 1901 его многочисленные предприятия влились в сталелитейный… … Энциклопедический словарь
Карнеги, Эндрю — Эндрю Карнеги Andrew Carnegie … Википедия
Холл, Харви Монро — В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Холл. Харви Монро Холл англ. Harvey Monroe Hall Дата рождения: 29 марта 1874(1874 03 29) … Википедия
Холл, Джон — В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Холл. Джон Холл John Lewis Jan Hall Дата рождения: 21 августа 1934( … Википедия
Что в 1891 было открыто концертом которым дирижировал чайковский
Ольга Славнина
«Скажу несколько слов о Нью- Йорке. Громадный город, скорее странный, чем красивый. Расти в ширину он не может, поэтому растет вверх. Говорят, что лет через 10 все дома будут не меньше, как в 10 этажей.»
– из письма П.И. Чайковского, 1891 г.
«Удивительные люди эти американцы! …их прямота, искренность, щедрость, радушие без задней мысли, готовность приласкать, просто поразительны и вместе трогательны…»
– П.И. Чайковский, дневник 1891г.
Хорошо известно, что композитор был приглашен в Нью-Йорке на открытие Карнеги холла. Новый концертный зал потряс Чайковского не столько своими грандиозными размерами, сколько великолепной акустикой. Письма Чайковского к родным из Нью-Йорка и его записи в дневнике удивительно интересны, в них воссоздается облик города 19 столетия, детали быта и особенное гостеприимство американцев. А вот какое впечатление произвел на Чайковского сам господин Карнеги: «Этот удивительный оригинал, из телеграфных мальчишек обратившийся с течением лет в одного из первых американских богачей, но оставшийся простым, скромным и ничуть не поднимающим носа человеком, внушал всем необыкновенную симпатию».
Карнеги холл, 1891 г.
«Когда вы чего-то сильно хотите, в игру вступает закон притяжения.» Эта нехитрая мудрость принадлежит «железному магнату» Эндрю Карнеги, щедрому филантропу, основателю многих культурных учреждений США: школ, библиотек, музеев. Его жизнь – это прекрасная иллюстрация настоящей благотворительной деятельности. Это относится и к истории создания 125 лет назад всемирно известного и, пожалуй, самого престижного концертного зала в мире – Карнеги холла.
К концу 19 века необходимость постройки такого зала в Нью- Йорке стала очевидной. В то время на Бродвее с успехом функционировала Метрополитен-опера, открывшаяся в 1883 году премьерой оперы Гуно «Фауст». А вот Симфоническое общество Нью-Йорка, организованное Леопольдом Дамрошем, своего дома не имело.
Блестяще образованный музыкант, дирижер, знаток и пропагандист европейской музыки Дамрош состоял в личной переписке с Чайковским и из первых рук получал партитуры новых произведений композитора.
К слову сказать, имя Чайковского было хорошо известно в Нью-Йорке задолго до открытия Карнеги Холла. Именно в США, а не в России, в 1875 году впервые прозвучал его знаменитый Первый фортепианный концерт. Исполнителем был пианист и дирижер Ганс фон Бюлов. В американских концертных залах раньше, чем в России, были исполнены также: Оркестровая сюита #1, Скрипичный концерт, Четвёртая симфония. За дирижерским пультом стоял Леопольд Дамрош. К сожалению, его мечта о создании в Нью- Йорке современного концертного зала при его жизни не осуществилась. После внезапной кончины Дамроша пост директора Симфонического общества Нью- Йорка занял его сын – пианист и дирижёр Вальтер, обладавший уникальными организаторскими способностями.
Леопольд и Вальтер Дамрош
К деятельности Симфонического общества ему удалось привлечь богатейших и влиятельнейших людей своего времени: Моргана, Рокфеллера, семью Вандербильтов. Но особенно близок Дамрош был к Эндрю Карнеги. Деятельному Дамрошу удалось убедить Карнеги в необходимости постройки нового концертного зала в Нью- Йорке.
К открытию зала был приурочен большой музыкальный фестиваль. Чтобы придать событию особое значение, Дамрош решил пригласить нашего великого соотечественника. На открытии Чайковскому предстояло дирижировать своим Торжественным маршем, Третьей сюитой и Первым фортепианным концертом.
2-го марта 1891 года Петр Ильич покидает имение Фроловское под Москвой и пускается в грандиозное концертное турне, которое началось выступлениями в Москве и Петербурге, затем последовали Берлин, Париж и, наконец, США, где ему предстояло выступить в трех городах: Нью- Йорке, на открытии Карнеги Холл, Бостоне и Филадельфии.
Стоит отметить, что вплоть до 1986 года достаточно серьезных свидетельств или документов о пребывании Петра Ильича в Нью-Йорке не имелось, поскольку никакой работы по сохранению архивов в Карнеги Холл не велось. Основная масса документов просто исчезла, а те, что остались, висели без какой-либо организации и охраны – в коридорах и фойе. К открытию Музея Карнеги Холл (Роуз музей), приуроченному к 100- летнему юбилею зала, едва ли не во всех средствах массовой информации было размещено объявление с просьбой передать залу Карнеги все, что имеет отношение к его истории. В результате к моменту открытия музея (1991 год) в его архивах оказалось более тысячи документов.
Незадолго до этого администрация зала начала переговоры с Россией по поводу документов, связанных с визитом Чайковского в Америку. В 1989 году директор Роуз музея Джино Франческони отправился в Москву. «Это было, как вам хорошо известно, совершенно необычное время в России,- размышляет Джино, – Советский Союз был на грани коллапса. Советские чиновники, работники музеев, да и члены правительства пребывали в неизвестности: что случится завтра, и тут являюсь я – архивист из Америки, пытающийся одолжить во временное пользование документы стоимостью в 20 млн. долларов! После некоторых колебаний работник архива вынес большую коробку и открыл ее. Я еле удержался на ногах: передо мной было множество листов нотной бумаги с набросками гениальной 6-ой симфонии!
Пятая авеню, Нью-Йорк, 1891 г.
Здесь же лежали: билет на пароход «Британия», на котором Чайковский пересек Атлантику, а также блокнот, озаглавленный «Поездка в Америку», странички которого были заполнены вопросами: «Безопасно ли пить воду в Америке? Какого фасона шляпы там в моде, какие курят сигареты, есть ли прачечные, где мне постирают белье?» И большими буквами: «ПРОВЕРИТЬ АКУСТИКУ В НОВОМ ЗАЛЕ!» В коробке находилось также большое количество газет, пестревших заголовками: «Чайковский едет!»
С первого дня своего десятидневного вояжа в Америку Чайковский начинает вести дневник, где предстает не только гениальным композитором, но и живым, тонким наблюдателем, реагирующим на самые разнообразные проявления жизни. Это и восхищение морским пейзажем: «море спокойное, пароход идет покойно и ровно, иногда забываешь, что находишься не на суше…
Утром началась качка, постепенно увеличивающаяся, и мой страх поневоле нарастал, так что я с трудом с ним справлялся…
… В те часы, когда я свободен от страха, я наслаждаюсь дивным зрелищем. Интересуют меня очень три огромные чайки, которые упорно следят за нами. Когда же они отдыхают и как проводят ночь?»
С симпатией и любопытством наблюдает Петр Ильич своих попутчиков: «Вместе с нами во втором классе едет несколько сот эмигрантов, по большей части из Эльзаса. Как только погода хорошая, они устраивают бал, и смотреть на их танцы под звуки гармоники очень весело. Эмигранты вовсе не имеют печального вида.»
Итак, 26 апреля 1891 года Чайковский впервые ступил на американскую землю. Ранним утром следующего дня он был уже в Карнеги Холл на репетиции оркестра. Оркестр оказался превосходным. При появлении композитора музыканты громко приветствовали Чайковского и устроили ему овацию после небольшой речи Дамроша.
Обо всем этом мы узнаем из письма Петра Ильича племяннику Владимиру Давыдову, которое мы приводим с небольшими сокращениями.
«Меня здесь всячески ласкают, чествуют, угощают. Оказывается, я в Америке вдесятеро известнее, чем в Европе. Сначала, когда мне это говорили, я думал, что это преувеличенная любезность. Теперь я вижу, что это правда… Я здесь знаменитость гораздо большая, чем в России. Не правда ли, как это курьезно. Скажу несколько слов о Нью- Йорке. Громадный город, скорее странный, чем красивый. Расти в ширину он не может, поэтому растет вверх. Говорят, что лет через 10 все дома будут не меньше, как в 10 этажей. Нравится мне также комфорт, о котором они так заботятся. В моем номере, как и во всех других номерах городских гостиниц, имеется уборная с ванной и раковиной, встроенной в стену, с горячей и холодной водой. Масса чрезвычайно удобной мебели, кроме того, есть и аппарат для разговора с конторой гостиницы в случае надобности….По лестницам никто, кроме прислуги, никогда не ходит. Лифт действует постоянно, с невероятной быстротой поднимаясь и опускаясь… Освещение электрическое и газовое. Свечей вовсе не употребляют!»
Заслуживает внимания и описание торжественного обеда в честь композитора. «Стол был убран великолепно: возле приборов для мужчин лежали бутоньерки ландышей (моих любимых цветов!)». О том, что ландыши – любимые цветы композитора, организаторы обеда, возможно, случайно узнали из стихотворения Чайковского «Ландыши», которое скромный автор считал «недурным» …
Карнеги холл, 1891 г.
Вернемся к описанию банкета: «Около дамских приборов – букеты и мои маленькие портреты в изящных рамках. В середине обеда подали сладкое в коробочках, а при них аспидные дощечки с грифельными карандашами и губкой, на которых были написаны темы из моих произведений. На них меня попросили оставить автографы. Обед закончился весьма оригинальным десертом: каждому на тарелке была подана большая живая роза, в середине которой находилось маленькое мороженое».
«5 мая 1891 года навсегда войдет в историю Америки, – писали многочисленные газеты того времени,- Новый Концертный зал, несомненно, станет центром музыкальной жизни Америки и в грядущем столетии».
А 7 мая Чайковский записывает в дневнике: «Мне 51 год. Миссис Рено прислала огромный букет цветов, как будто знала, что сегодня мой день рождения. Удивительные люди эти американцы! …Их прямота, искренность, щедрость, радушие без задней мысли, готовность приласкать просто поразительны и вместе трогательны. В общем, в Новом Свете живут гостеприимные, отзывчивые, радушные люди. Главное: у них большой интерес к далекой загадочной России. И я рад, что нахожусь здесь и сейчас – как бы в роли ее представителя и вижу, что мое присутствие здесь желанно… Я предвижу, что буду вспоминать Америку с любовью.»
Все, о чем здесь узнал читатель, было озвучено на юбилейном вечере в Нью-Йоркском Национальном Оперном центре, где литературно-музыкальный клуб «Вечера на Гудзоне» совместно с Пушкинским обществом Америки провели концерт, посвященный 125-летию Карнеги Холл. Президент клуба «Вечера на Гудзоне» Ольга Славнина вместе с Президентом Пушкинского общества Америки Викторией Курченко решили назвать концерт «Пушкин и Чайковский в Карнеги холл». Читатель, конечно, спросит: а при чем здесь Пушкин? Дело в том, что с прославленным залом связана история организации Пушкинского общества Америки, отметившего в минувшем году свое 80-летие. Оно было создано русскими эмигрантами первой волны в связи со 100 –летием со дня гибели Александра Сергеевича. В те памятные дни по всей Америке прошли концерты, собрания, открылись выставки. С 1936 по конец 1937 года в одном только Нью-Йорке было прочитано 38 докладов о жизни и творчестве поэта!
Согласно архивам общества 14 декабря 1937 года, в Карнеги Холл прошел концерт Бостонского симфонического оркестра под управлением Сергея Кусевицкого, посвященный Пушкину. Впрочем, имеется и другой документ, свидетельствующий о том, что в этот памятный день на сцене Карнеги Холл звучал оркестр Дженерал Моторс, а солировал знаменитый пианист Шура Черкасский.
Юрий Астахов читает письма Чайковского
Так какому же из этих двух источников верить? Можно ли восстановить истину?
По поручению Пушкинского общества я встретилась с директором архива Карнеги Холла Джино Франческони. Вместе с Джино мне удалось выяснить, что в тот декабрьский вечер со сцены Карнеги Холл транслировали выступление оркестра Дженерал моторс. А пианист Шура Черкасский в эти дни гастролировал за рубежом. Солистом был известный в то время скрипач Самуил Душкин, которому Игорь Стравинский посвятил скрипичный концерт. Так вот: за дирижерским пультом в тот вечер и стоял великий маэстро – Игорь Стравинский!
В заключение, хотелось бы отметить всех, кто принимал участие в праздновании юбилея Карнеги Холл. Это замечательные музыканты, исполнившие произведения Чайковского из цикла «Воспоминания дорогого места»: скрипач-виртуоз Эрик Гроссман, пианисты Глеб Иванов и Наталья Медведовская, тонко и проникновенно исполнившая фортепианные пьесы из цикла «Времена года», актеры Юрий Астахов, вдохновенно прочитавший письма и дневники Чайковского, а также Александра Капитонова.
В фойе Оперного центра, к большому удовольствию посетителей, можно было ознакомиться с творчеством художников Елены Кимельблат и Евгения Тоневицкого. А чего стоят стенды с копиями уникальных снимков 1891 года с видами Нью- Йорка и Карнеги Холл, писем Петра Ильича Чайковского, портретов Леопольда и Вальтера Дамрошей и Эндрю Карнеги!
LiveInternetLiveInternet
—Метки
—Рубрики
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Статистика
Весной 1891 года П. И. Чайковский совершает поездку в США. В качестве дирижёра своих произведений с сенсационным успехом он выступил в Нью-Йорке, Балтиморе и Филадельфии (подробное описание этого путешествия сохранилось в дневниках композитора). В Нью-Йорке он выступал в только что открытом Карнеги-холл,где дирижировал Нью-йоркским симфоническим оркестром.
Чайковскому случалось бывать на море Он совершил однажды путешествие от черноморского побережья Кавказа, через Константинополь и Средиземное море, до Марселя в южной Франции. Виды скалистого, лишенного растительности побережья Сардинии, красота бурно вздымающихся волн при ярком свете полной луны были так удивительны что он дал себе обещание каждый год ездить куда-нибудь морем. Но в следующую морскую поездку Чайковский отправился нескоро, зато путешествие было долгим и далеким.
В апреле 1891 года он сел на пароход в Гавре и через восемь дней сошел на пристани уже в Нью-Йорке! Были в пути и настоящая буря, и густой туман, и безоблачная, тихая погода; были приятные часы, были часы досадно пустых разговоров с досужими пассажирами, узнавшими, что с ними едет знаменитость; были минуты ужаса перед разбушевавшимся океаном и мучительной тоски по родине и дому… Он ехал в Америку, чтобы в качестве почетного гостя участвовать в открытии нового, огромного концертного зала и вслед затем выступить в нескольких концертах. Чайковский — первый русский композитор, приглашенный концертировать в Новом Свете, как называли тогда Америку.
Его хорошо знали здесь со времени, когда прославленный пианист Ганс фон Бюлов впервые сыграл в Бостоне еще никем и нигде не игранный Первый фортепианный концерт Чайковского. За минувшие с той поры годы его оркестровые сочинения много раз исполнялись в Нью-Йорке, в Бостоне, в Филадельфии. С изумлением убедился Петр Ильич в том, что в Америке он гораздо более известен, чем в Европе. Оркестранты были счастливы играть под его управлением. Пусть взмах его палочки лишен властности, пусть заметно его волнение! Все равно, музыканты восторженно глядят на невысокого, голубоглазого и в свои пятьдесят лет уже почти совсем седого композитора. Чайковского любят не только за его музыку. Он необыкновенно обаятелен.
«За весь мой долголетний опыт я ни разу не встречал великого композитора столь милого, столь скромного, даже застенчивого, как он», — вспоминал много лет спустя американский дирижер Уолтер Дамрош. Многое в Нью-Йорке ново, непривычно и потому интересно для Петра Ильича. Его поражают громадные дома, высящиеся среди одноэтажных домишек. «Говорят, что лет через десять все дома будут не меньше как в десять этажей», — пишет он племяннику. Другая новинка, невиданная в самых лучших европейских гостиницах, — горячая вода и ванна при каждом номере. И лифт! И всюду газ и электричество. И телефон, соединяющий номер с дежурным. Встречи, знакомства, утомительные чествования. И вот, наконец, наступает 5 мая — день торжественного открытия зала Карнеги-холл. Зал непомерно велик, и наполняющая его нарядная толпа кажется с эстрады гигантским скопищем снующих муравьев.
| Рубрики: | Нью-Йорк |
Метки: Нью-Йорк композиторы история
Процитировано 1 раз
Понравилось: 1 пользователю
Глава двадцать седьмая. «Четвертая сюита»
Глава двадцать седьмая. «Четвертая сюита»
Концертный зал в Париже был переполнен, когда 24 марта/5 апреля 1891 года Чайковский дирижировал оркестром Колонна. Исполнялись Третья сюита, симфоническая фантазия «Буря», «Меланхолическая серенада для скрипки с оркестром» (солист Иоганнес Вольф), «Славянский марш» и Второй концерт для фортепьяно с оркестром (солист Владимир Сапельников). Концерт прошел с громким успехом. Игра Сапельникова произвела на зрителей сильное впечатление. Композитора несколько раз вызывали и преподнесли лавровый венок, почти все газетные отзывы были одобрительными. Международная слава неуклонно росла.
Но радость была недолгой: нужно было срочно писать новую оперу и новый балет. Кроме того, тяготила мысль о предстоящих заокеанских гастролях и сильно раздражали бессмысленные визиты и обеды. Его не могли утешить ни Модест, уже месяц находившийся в Париже, ни Сапельников со своей подругой Софией Ментер. Чайковскому очень хотелось уединиться и начать работать. Он отправился в Руан, пытаясь там приступить к выполнению заказов. 29 марта/10 апреля в Париж пришла телеграмма о кончине сестры Александры. В тот же день Модест поехал в Руан, но известить брата об этом так и не осмелился, решив, что эта новость может разрушительным образом отразиться на его и без того плохом состоянии, и даже на его поездке в Америку. Вместо этого он заявил ему, что возвращается в Россию, а Италию, где он собирался отдыхать, решил отложить до следующего раза. Петр Ильич одобрил намерение брата: ему никогда не нравилось отсутствие у Модеста ностальгии по дому, столь развитое у него самого, и он усмотрел в этом желании пробуждение как бы собственных мыслей и чувств.
После отъезда Модеста мучения, вызванные тщетными усилиями над сочинением балета «Щелкунчик» и оперы «Иоланта», превратились в отчаяние. Композитор понял, что к сезону 1891/92 года не успеет «хорошо исполнить взятый на себя труд». Перспектива жить в постоянном напряжении, как перед поездкой в Америку, так и по возвращении, стала, по его словам, «грозным убийственным призраком». Тоска по родине, постоянно сопутствующая ему в заграничных путешествиях, и отсутствие Алеши усугубляли невыносимость его положения. После тяжких раздумий он отправил письмо Всеволожскому с просьбой перенести постановку балета и оперы на следующий сезон. После этого гора свалилась с плеч и напряжение исчезло. Чтобы развеяться перед гастролями, он несколько дней провел в Париже.
Композитор отплыл на пароходе «Британия» из Гавра в Нью-Йорк 6/18 апреля в 5 часов утра. На протяжении путешествия он грустил, будучи мысленно с Бобом и Модестом в Петербурге. Но за девять дней плавания несколько рассеялся, познакомился с пассажирами и стал терпеливо ожидать прибытия в Новый Свет. Свои впечатления он фиксировал в дневнике, и еще детальнее в письмах Модесту, Бобу и Анатолию. «Пароход удивительно роскошен; настоящий плавающий дворец. Пассажиров не особенно много. После обеда я бродил по палубе, и жажда общения была так сильна, что я пошел во второй класс и отыскал там commis-voyageur’a (коммивояжер. — фр.), с которым ехал вчера из Руана и который был очень весел и разговорчив. Отыскал и поболтал с ним. Но от этого мне не легче. Будь со мной кто-нибудь… — то можно было бы только наслаждаться этим путешествием. Вид моря очень красив, и в те часы, когда я свободен от страха, я наслаждаюсь дивным зрелищем. Я весь день читал, ибо кроме чтения, ничего не мог выдумать. Сочинять противно. Тоска продолжает грызть меня. Мой приятель commis-voyageur, когда я попытался излить ему, что я чувствую, сказал: “Et bien a votre age c’est assez naturel (Ну, в вашем возрасте это вполне естественно. — фр.)”, на что я обиделся. Впрочем, он премилый и превеселый малый. Я воображал, что я неуязвим в отношении морской болезни. Оказывается уязвим… У меня из ящика над постелью украли кошелек с 460 франками золотом. Подозреваю прислуживающего гарсона. Дует жесточайший ураган; Страдаю я больше нравственно, чем физически: попросту — трушу и ужасаюсь. Остальное путешествие совершилось совершенно благополучно. Чем ближе я подъезжал к Нью-Йорку, тем более волновался, тосковал, страшился, а главное раскаивался в этой безумной поездке. Перед Нью-Йорком бесконечные формальности с пропуском парохода и с таможней. Происходит целый допрос. Наконец в 5 1 / 2 часов дня [14/26 апреля] мы пристали. Меня встретили очень любезные четыре господина и одна дама и сейчас же отвезли в отель».
Оказавшись, наконец, на суше и оставшись в гостинице «Нормандия» один, Чайковский дал волю слезам, как это часто бывало с ним в одиночестве на новом месте. Придя в себя, отправился осматривать город. Бродвей произвел на него самое неожиданное впечатление: одноэтажные и двухэтажные дома чередовались с девятиэтажными — сочетание, невиданное тогда в Европе. Он делился с Бобом мыслями о Нью-Йорке: «Это громадный город, скорее странный и оригинальный, чем красивый. Есть длинные дома в один этаж и есть дома в 11 этажей, а один дом (новая, только что отстроенная гостиница) в 17 этажей. Но в Чикаго пошли далее. Там есть дом в 21 этаж. Что касается Нью-Йорка, то это явление объясняется просто. Город расположен на узком полуострове, с трех сторон окружен водой, и расти в ширину он не может; поэтому растет вверх. Говорят, что лет через 10 все дома будут не меньше как 10 этажей».
Через несколько дней Чайковский с восторгом писал: «Удивительные люди эти американцы! Под впечатлением Парижа, где во всяком авансе, во всякой любезности чужого человека чувствуется попытка эксплуатации, здешняя прямота, искренность, щедрость, радушие без задней мысли, готовность услужить и приласкать — просто поразительны и вместе трогательны. Эта, да и вообще американские порядки, американские нравы и обычаи очень мне симпатичны, — но всем этим я наслаждаюсь, подобно человеку, сидящему за столом, уставленным чудесами гастрономии, но лишенному аппетита. Аппетит во мне может возбудить только перспектива возвращения в Россию».
Насыщенные встречами и репетициями дни летели незаметно. 18/30 апреля Петр Ильич сообщает Бобу: «Меня здесь всячески ласкают, честят, угощают. Оказывается, что я в Америке вдесятеро известнее, чем в Европе. Сначала, когда мне это говорили, я думал, что это преувеличенная любезность. Теперь я вижу, что это правда. Я здесь персона гораздо более, чем в России. Не правда ли, как это курьезно. Музыканты на репетиции… приняли меня с восторгом».
Американский образ жизни пришелся ему по вкусу. Его поразила грандиозность размеров, а нравы и порядки вызывали живую заинтересованность; особенно ему понравилось, что вопреки сосредоточенности американцев на бизнесе они оказались очень внимательны к искусству, свидетельством чего он считал появление Карнеги-холла, в открытии которого его пригласили участвовать. Ему доставил удовольствие комфорт номера в гостинице: электрическое и газовое освещение, уборная с ватерклозетом, умывальником и ванной, масса чрезвычайно удобной мебели, телефон — всего этого тогда еще не было в Европе, не говоря уже о России.
Эндрю Карнеги, знаменитый богач, на деньги которого был только что построен мюзик-холл, оказался «похожим на Островского старичком» и вызвал особое расположение Чайковского прежде всего тем, «что обожает Москву, которую посетил два года тому назад». 28 апреля/10 мая он был приглашен к Карнеги на обед: «Архибогач этот живет, в сущности, нисколько не роскошнее, чем другие. Carnegie, этот удивительный оригинал, из телеграфных мальчишек обратившийся с течением лет в одного из первых американских богачей, но оставшийся простым, скромным и ничуть не подымающим носа человеком, внушает мне необыкновенную симпатию, может быть, оттого, что и он преисполнен ко мне сочувствия. В течение всего вечера он необыкновенно своеобразно проявлял свою любовь ко мне. Хватал меня за руки, крича, что я некоронованный, но самый настоящий король музыки, обнимал (не целуя: здесь никогда мужчины не целуются), выражая мое величие, поднимался на цыпочки и высоко вздымал руки и, наконец, привел все общество в восторг, представив, как я дирижирую. Он сделал это так серьезно, так хорошо, так похоже, что я сам был восхищен».
Чайковский, как всегда, очень волновался, но все обошлось благополучно. Публика была в восторге, его вызывали снова и снова, он четырежды выходил под гром аплодисментов и в знак благодарности отвешивал поклоны.
На следующий день газеты писали: «Чайковский — высокий, седой, хорошо сложенный мужчина лет шестидесяти. Он кажется немного смущенным и отвечает на аплодисменты отрывистыми резкими поклонами. Но как только он сжимает палочку, к нему возвращается уверенность. В нем не чувствуется и следа нервозности, когда он постукивает, требуя тишины. Чайковский дирижирует с внушительной силой мастерства, и оркестр повинуется ему как один человек».
Американская пресса несколько шокировала его тем, что писала не только о музыке, но и о нем самом. Он испытывал неудовольствие от упоминаний его смущения и «отрывистых поклонов». Некоторые газеты сообщали, что он приехал с женой, что звучало глупо, потому что встречавшая его дама была дочерью Мориса Рено, президента Нью-Йоркского мюзик-холла. Огорчило его и то, что репортер заметил его старообразность, тем более что это было в канун его дня рождения, 25 апреля/7 мая. Когда Чайковский сказал Карнеги, что ему только что исполнился 51 год, тот был крайне удивлен: всем казалось, что композитор гораздо старше. Впечатлительный Петр Ильич после таких разговоров видел страшные сны: «По гигантскому каменному скату я неудержимо катился в море и цеплялся за маленький уголок какой-то скалы. Кажется, все это отголосок вечерних разговоров о моей старости». Но все без исключения газеты превозносили его дирижерское искусство и музыку, так что он сам, будучи невысокого мнения о своих дирижерских достоинствах, на мгновение усомнился в объективности репортеров.
Чайковский 25 апреля/7 мая снова появился на подмостках Карнеги-холла и на дневном концерте дирижировал Третьей сюитой. «Страшно волнуюсь в утро этого дня… Удивительная вещь этот своеобразный страх. Уж сколько раз этой самой сюитой я дирижировал! Идет она прекрасно; чего бояться? А между тем невыносимо страдаю! Страдания мои шли все crescendo. Никогда я, кажется, так не боялся. Не оттого ли это, что здесь обращают внимание на мою внешность и что моя застенчивость тут даст себя знать? Как бы то ни было, но переживши несколько тяжелых часов, особенно последний… я наконец вышел, был опять превосходно принят и произвел, как говорится в сегодняшних газетах, сенсацию». После концерта композитор почувствовал необходимость остаться один: «Продравшись сквозь толпу дам, окружавших меня в коридоре и пучивших на меня глаза, в коих я невольно и с удовольствием читал восторженное сочувствие, отказавшись от приглашений семейства Рено, я побежал домой… и затем… счастливый отправился фланировать, обедать, заходить в кафе, словом предаваться наслаждению молчания и одиночества».
Следующий день ознаменовался исполнением его хоров «Отче наш» и «Легенда»: «Хорики прошли хорошо, но если бы я меньше конфузился и волновался, прошли бы лучше».
По утрам Чайковского осаждали посетители, репортеры, музыканты, авторы либретто, он получал пачки писем со всех концов Америки с просьбой об автографе и должен был добросовестно на них отвечать. Ему дарили сувениры, в том числе маленькую копию статуи Свободы, а он даже не был уверен, «пропустят ли в России эту штуку». Приходят и русские, живущие в Америке. Об одной такой встрече он записал в дневнике: «Так как впервые мне пришлось разговориться по душе с русской женщиной, то случился скандал. Вдруг подступили слезы, голос задрожал, и я не мог удержать рыданий. Выбежал в другую комнату и долго не выходил. Сгораю от стыда, вспоминая этот неожиданный пассаж».
А 27 апреля/9 мая состоялось еще одно волнующее событие: под управлением автора исполнялся Первый концерт для фортепьяно. «Концерт мой, в отличном исполнении [немецкой пианистки] Адель Аус дер Оэ, прошел великолепно. Энтузиазм был какого и в России никогда не удавалось возбуждать. Вызывали без конца, кричали “upwards” (еще. — англ.), махали платками — одним словом, было видно, что я полюбился и в самом деле американцам. Особенно же ценны были для меня восторги оркестра».
Проведя еще несколько дней в бесконечных приемах посетителей и визитах, Чайковский отправился взглянуть на Ниагарский водопад, красота и величественность которого его весьма поразили. 1/13 мая он вернулся в Нью-Йорк и сразу отбыл в Балтимор, где дирижировал Серенадой для струнного оркестра и Первым концертом в исполнении все той же Аус дер Оэ. Концерт прошел без особых восторгов со стороны слушателей. Он успел осмотреть город, посетил институт Пибоди, в котором ему особенно понравилась местная консерватория. Следующей остановкой стал Вашингтон. «Погулял по городу, который очень мил. Он весь утопает в роскошной весенней зелени. Был у знаменитого обелиска (величайшее здание в мире после башни Эйфеля) (Мемориал Джорджу Вашингтону. — А. П.), в Капитолии, оттуда открывается чудный вид на Вашингтон». Композитор присутствовал в русском посольстве на музыкальном вечере, в программе которого были его собственное Трио и квартет Брамса. Поездка была несколько омрачена потерей переднего зуба, давно шатавшегося и выпавшего после поцелуя при встрече с секретарем русского посольства Боткиным. Он записал в дневнике: «Я наслаждался счастием говорить исключительно по-русски, хотя счастие это омрачалось констатированием печального факта, что мои ч, ш, щ шипят и свистят по старчески». 6/18 мая композитор выступал в Филадельфии с той же программой, что и в Балтиморе. На следующий день он вернулся в Нью-Йорк, где продолжил светскую жизнь.
В последний день его пребывания в Америке клуб композиторов устроил в его честь прием, сопровождавшийся концертом в помещении «Метрополитен-оперы». Петр Ильич занял почетное место в первом ряду; исполняли Третий квартет, Трио и пели романсы. «Программа была слишком длинная. В середине вечера М. Smyth читала мне адрес; я отвечал кратко по-французски; разумеется овации. Одна дама бросила мне прямо в лицо великолепный букет из роз».
Рано утром 9/21 мая он взошел на борт парохода «Князь Бисмарк», отправлявшегося в Гамбург, последний раз взглянув на статую Свободы. Он мечтал о той минуте, когда наконец увидит Боба. В письме, отосланном ему несколькими днями раньше, читаем: «Это представляется мне недостижимым, баснословным счастием; стараюсь поменьше об этом думать, дабы иметь силы выдержать еще несколько томительных дней. И тем не менее, я предвижу, что буду вспоминать Америку с любовью. Уж очень меня хорошо здесь принимают».
Его артистическому самолюбию льстило, что в течение двадцати пяти дней он слышал от окружающих музыкантов и простых американцев исключительно выражение восхищения и похвалу. Но было важно и другое: снова, как и во время пражского триумфа, он чувствовал себя посланником России. Русская музыка начинала получать поистине мировое признание. Американская пресса очень высоко оценила значение гастролей Чайковского, ставших вехой и в музыкальной истории Соединенных Штатов.
Когда композитор пересекал океан, переживая впечатления от Америки, газета «Нью-Йорк геральд» 24 мая опубликовала статью, в которой подводился итог его пребывания в этой стране: «Если мы зададимся целью перечислить всех гениальных мужчин и женщин, украшающих современный мир, то каким же длинным будет этот список? Сможем ли мы назвать двенадцать, десять или шесть человек? Людей, чье притязание на высокую честь не будет оспорено даже большими скептиками или вообще равнодушными? Давайте попытаемся. Во главе списка мы должны, конечно, поставить Эдисона и Толстого, Сару Бернар и, наверное, Ибсена с Гербертом Спенсером и двух великих композиторов — Дворжака и Чайковского. Мы думаем, трудно будет отрицать право Чайковского занять место в списке».
Он прибыл в Гамбург 17/29 мая, оттуда сразу выехал в Берлин и затем, 20 мая — в Петербург. Он сильно соскучился по Бобу, и в этот раз испытывал особенный прилив любви к нему. После столицы, проведя в обществе брата и племянника неделю, Петр Ильич отправился к себе, на этот раз в Майданово, куда в его отсутствие успел переехать из Фроловского Алексей. 2 июня его навестили Боб, Модест и двоюродный племянник Александр Литке.
Чтобы заполнить психологическую пустоту, возникшую после ухода из его жизни Надежды Филаретовны, Чайковскому требовался интимный собеседник, которому бы он мог поверять душевные переживания и творческие планы, делиться впечатлениями от музыкальной жизни и заграничных поездок. Модест к этому времени всерьез занялся писанием пьес и театром, был слишком привычен и предсказуем. Анатолий после женитьбы полностью отдался карьере, семейной жизни и все более отдалялся. Стареющий композитор почувствовал необходимость в близких человеческих отношениях. Он писал Анне Мерклинг 7/19 февраля 1890 года, в период сокращения объема переписки с фон Мекк, вызванного ее болезнями и его постоянными разъездами: «Прелесть жизни… в том, чтобы у себя дома иметь было кого любить, чем интересоваться, за кого страдать и радоваться. Мне мое одиночество надоело ужасно, моя скитальческая жизнь мне противна, отсутствие твердой почвы под ногами делает мою жизнь какой-то ненастоящей, непрочной, пустой!»
Чтобы хоть как-то возместить отсутствие такого корреспондента, Чайковский меняет стиль переписки с Бобом, отправляя ему подробные письма, как раньше близнецам, подчас забывая, что двадцатилетний племянник слишком юн, чтобы понять душевные потребности дяди. Весь этот год проходит в постоянных размышлениях композитора о нем. Желание его постоянного присутствия, жажда ласкать и баловать никогда еще не были столь сильны. Он продолжает изливать Бобу свои чувства, и бывает очевидно, что отдельные интонации сдерживаются сознательно, вероятно, из педагогических соображений, как, например, 8 марта 1891 года в письме из Берлина, написанного по дороге в Париж: «На следующий день началась та ужасная, невыразимая, мучительная до сумасшествия тоска, которая иногда на меня нападает, когда я один на чужбине. В такие минуты чувствуешь особенно сильно любовь к близким. Больше всего я думал, конечно, о тебе и так жаждал увидеть тебя, услышать твой голос, и это казалось мне таким невероятным блаженством, что, кажется, отдал бы десять лет жизни (а я жизнь, как тебе известно, очень ценю), чтобы ты хоть на секунду появился. Боб! Я обожаю тебя. Помнишь, я говорил тебе, что не столько наслаждаюсь твоим лицемерием, сколько страдаю, лишаясь тебя». В конце следует любопытная приписка: «Адресую письмо в училище, чтобы Коля [Конради] не читал его»; Или 8 июля 1891 года: «Подобно юноше, получившему письмо от своей возлюбленной, я даже нещадно исцеловал следы твоей паршивой, омерзительной руки. Милый, чудный, я тебя обожаю».
Эта формула — влюбленный и возлюбленная — лежит в основе музыкальной шутки, сочиненной Чайковским годом позже и адресованной ему же, стилизованной под народный напев любовной жалобы. В нем автор отождествляет себя с девушкой, страдающей по возлюбленному:
От милого нету вести,
Уже стало невмочь мне ждать,
Хоть маленькую писульку
Ему бы ко мне написать.
Хотелось, что делает миленький мой,
И грустно мне и скучно мне,
И кушать мне охоты нет —
По обыкновению, влюбленный находит в своем предмете множество талантов и достоинств, которых у того не было. «Если ты иногда сомневаешься, что ты натура избранная, что ты не как все, то это совершенно напрасно, — писал он племяннику 11 июля. — Самое твое стремление в какую-то пока неопределенную высоту уже есть доказательство неординарности. Наконец поверь мне на слово: ты положительно и на весьма почтенную дистанцию вылезаешь из ряда обыкновенных смертных. Нисколько не боюсь, что сбиваю тебя с толку этими уверениями и вбиваю в твою голову преувеличенное понимание себя. Я склонен думать, что [ты] будешь или писателем-художником или писателем-философом. Давно уж я замечал, что ты склонен к серьезному умствованию».
В ответ молодой человек здраво заявляет: «Ну как же я тебе теперь напишу? В качестве будущего писателя — художника или философа — боюсь ляпнуть глупость, неприличную даже 19-летнему правоведу! Ты прав — я не буду “преувеличенно понимать себя”, но не по той причине, которую ты предполагаешь. Ты для меня страшный авторитет, и твое мнение, хотя бы я даже не был с ним согласен, буду всегда иметь в виду, но исключение составляет моя собственная персона — во-первых, потому что ты меня любишь и желаешь видеть лучше (я допускаю, что на мне можно ошибиться: я прекрасный футляр для того, что ты предполагаешь, и только), во-вторых, я на тебя очень похож (нравственной внешностью), и ты ошибочно видишь во мне то, что есть и было твоим достоянием. Поверь, что это не поза».
Композитор возражает ему 22 июля: «Ты совсем не футляр. В тебе содержания очень много, только все заключающееся в футляре сложено пока в беспорядке и нужно время, чтобы усмотреть чем преимущественно футляр наполнен. А впрочем, пожалуйста, не думай обо всем этом; все само собой устроится. Наслаждайся своей молодостью и учись дорожить временем; чем больше живу, тем более ужасаюсь бестолковой трате этого драгоценнейшего элемента жизни. Это несколько велеречивая фраза есть не что иное, как совет как можно больше читать. Обнимаю тебя, мой идол! Милый, хороший, голубчик, дорогой! Обожаемый футлярчик!»
Накал любовного томления не ослабевал. Вот очередное эпистолярное признание 29 декабря 1891 года: «Ты постоянно в моих мыслях, ибо при каждом ощущении печали, при каждом омрачении мысленного горизонта подобно лучу света является мысль, что ты существуешь и что я тебя… увижу». Обожая детские фотографии племянника, он писал ему 19 июля 1892 года: «Боб! У меня к тебе огромная просьба. Есть ваша семейная группа, снятая в Киеве должно быть в 1881 году. Ты на этой группе божественно очарователен и напоминаешь мне одну из самых восхитительных пор твоего расцвета. Итак, я хочу, чтобы мне сделали большой, увеличенный в 20 раз снимок с тебя. Это моя idee-fixe (навязчивая идея. — фр.)».
Об отношении же самого племянника к дяде (которого он называл, будучи ребенком, «Питуся» и «Пепик», а затем — «ПИЧ» и «дядя Петя»), отразившемся в их переписке, В. Соколов справедливо замечает: «В них можно найти элементы и любви и равнодушия, высокую оценку творческого гения композитора и трезвый взгляд на себя (как предмет обожания), но, пожалуй, определяющим чувством племянника, как показывают его письма, было беспредельное уважение к знаменитому дяде». К примеру: «Я никак не могу примириться с тем, что ты меня любишь не за то, что я хороший, а за то, что я — Я, и что если я окажусь дурным (как и есть в действительности), то ты не перестанешь меня любить, потому что я не перестану быть самим собой. Если бы ты меня любил за то, что я тебя обожаю, то было бы понятно, но, по твоим словам, ты меня полюбил, когда я еще не был в состоянии любить кого бы то ни было. Почему ты не хочешь приехать теперь на несколько дней? Ведь я же приехал к тебе. Мне страшно хочется тебя видеть».
Конфидентом и поверенным племянника стал Модест, что и понятно, поскольку в Петербурге они главным образом жили вместе. В приведенном письме ему Боб замечает, что «давно уже знал» о гомосексуальности последнего, и вряд ли можно усомниться в его (как, собственно, и прочих членов семейства Чайковских — Давыдовых) осведомленности на этот же счет по поводу Петра Ильича. В свою очередь, тот сразу узнал от младшего брата об интимных предпочтениях своего любимца. Его интерес к нему резко вырос начиная именно с 1890 года, и в их переписке проскальзывает связанная с этими вкусами некоторая двусмысленность, а затем возникает и взаимопонимание. Новые друзья Боба Александр Литке и его брат Константин нравились Чайковскому на правах родственников, однако он был встревожен знакомством молодого человека с Апухтиным. В сентябре 1890 года Боб писал о встречах с поэтом в Петербурге: «Вернувшись сегодня из училища, я собирался поехать к Юрию (младший брат, поступивший в военное училище. — А. П.), но, к моему удивлению, вдруг входит Апухтин, который с некоторых пор ужасно ко мне благоволит, и мне пришлось с ним провести 2 часа в tete-a-tet’e, что не всегда бывает весело. Дядя Модя, как тебе известно, уехал вчера и наказал строго-настрого, чтобы я никого не пускал к себе, пока он не вернется (как козлята). И вдруг Апухтин — я думал, что он именно волк и хотел меня съесть — пока он этого еще не сделал, но попытка была».
Ответное письмо от 5 октября 1890 года исполнено негодованием: «Мне страшно не нравится твое сближение с Апухтиным. Я тебя убедительно прошу быть от него подальше. Причины говорить мне не хочется, ибо придется высказать давно уже установившееся у меня в глубине души мнение об Апухтине, которое я никогда не высказываю, ибо оно не вяжется с моими, по-видимому, дружественными к нему отношениями. Апухтин — человек очень приятный в обществе, и ты можешь сколько угодно наслаждаться его остроумием в многочисленном обществе. Но до дружбы и до частых tete-a-tet’oв, ради Бога, не доходи. Ничего хорошего от этого выйти не может, да и приятного мало, ибо Апухтин интересен только в обществе. Если во время моего пребывания в Петербурге ты будешь часто с ним видеться, то это совершенно отравит мою жизнь там». В этом письме выражается очевидное беспокойство о возможности не только духовного, но, как видно, и телесного совращения Апухтиным юного адресата.
Однако композитора не устраивала и главная, судя по всему, очень пылкая привязанность Боба к его сверстнику барону Буксгевдену. «Для того чтобы я решился ехать в Каменку, нужно, чтобы ты этого очень пожелал. А ты вовсе этого особенно не желаешь; тебе лишь бы твой противный Рудька приехал — больше ничего не нужно», — писал он ему 11 июля 1891 года.
27 сентября 1893 года он спешит оправдаться перед Бобом, давшим ему понять, что обижен за ближайшего друга, обвиненного дядей в глупости: «Если я в самом деле выразился, что Рудя глуп — то беру это слово назад. Нет, он не то, что глуп, а мало интересен, безличен. Возьми, нап[ример], Саню Литке. По всей вероятности, они равны в отношении ума, но у Сани есть много своеобразности, пикантности, тонкости, — словом, он нередко может проявить известную прелесть своей индивидуальности. Но какая прелесть в Руде? Ровно никакой. Просто добрый, изящный, деликатный и смазливый (а не красивый) малый. Впрочем, честное слово, я люблю очень Рудю, я только не понимаю твоей канители с ним. Прости, ради бога, никогда больше не буду, не сердись, миленький мой! Пожалуйста, не сердись за мнение о Руде». Ревность его к Буксгевдену забавно отразилась в письме самого племянника Модесту в 1891 году: «Я, между прочим, придумал карикатуру, могущую охарактеризовать наши отношения с Рудей. — Пьедестал, на пьедестале стоит он, под пьедесталом разведен костер, в который я поминутно подкладываю топливо, состоящее из билетов в театр, меню обедов, и кусочки дяди Пети и тебя — между прочим, дядя Петя иногда оказывается сырым и шипит».
Вместо Чайковского, страстно его любившего, молодой человек ставит на пьедестал одноклассника. Как свидетельствуют архивные материалы, Модест, опекавший Боба в Петербурге, пользовался бблыиим доверием племянника, чем его знаменитый брат. Как отмечает Соколов, «со временем среди посвященных оказался и Петр Ильич, но степень интимности в общении с ним у Боба была неизмеримо ниже — этого композитор не мог не чувствовать, как не мог, наверное, не переживать по поводу его влюбленности [в Буксгевдена]. Вряд ли Чайковский испытывал ревность к Модесту Ильичу, с которым был связан узами взаимной братской любви и творческой дружбы, но, несомненно, композитор понимал, что у самого его дорогого человека — Боба есть люди более близкие, чем он».
Двоюродный племянник братьев, Александр Литке, близко подружившийся (как и его брат Константин) с Модестом и Бобом, также принадлежал к его фаворитам. Юрий Давыдов вспоминал: «Второй сын Амалии Васильевны (Литке, в девичестве Шоберт, кузины Чайковского. — А. П.) Александр Николаевич, был любимец Петра Ильича. Он считался хорошим актером-любителем, и его нарасхват приглашали участвовать в домашних спектаклях. Литке в совершенстве владел французским языком, титул графа открывал ему все двери, и потому круг его знакомств был необычайно широк, он знал положительно всех. Вот поэтому Петр Ильич им “злостно” (как он говорил) пользовался для поручений в обществе, преимущественно для вежливых отказов от приглашений.
— Санечка, душечка, сходи к X и наври ему, что я уже умер или еще что-нибудь в этом роде, словом, чтобы он не обиделся, что я к нему обедать не поеду.
И Санечка, безгранично преданный Петру Ильичу, бежал исполнять эту не всегда приятную миссию».
Одиннадцатого июня 1891 года Чайковский писал на время уехавшему от них Бобу о своем времяпровождении с Саней и Модестом в Москве: «Мы с Модестом и Саней были в… Успенском соборе за всенощной. Служба до того прекрасна, что даже еретик Саня до слез тронут. Обедали у старика Коншина (отец жены Анатолия. — А. П.). Саня сердился, что Коншин называл его не граф, а молодой человек».
В конце июня 1891 года он отправился в Петербург, где предается праздной жизни. «В Питере ежедневно почти бывал в Зоологическом и вообще вел себя как кутящий купчик, получивший наследство, Саня Литке услаждал меня своим милым сообществом. Он у меня тоже страшно в последнее время повысился. Теперь он уже свитский генерал. Недалеко и до генерал-адъютантства», — писал Петр Ильич Бобу 8 июля. Упоминание о «свитском генерале» говорит и о явном его расположении к Александру Литке — молодые родственники и их друзья постоянно сопровождали композитора, когда он бывал в Петербурге, и в шутку назывались «свитой».
Зоологический сад, где он проводил время с молодежью, был известен на рубеже веков не только как увеселительный центр, но и как место встреч для платных сексуальных удовольствий. Вот что писалось о нем в петербургской печати: «Зоологический сад может вполне справедливо обижаться на Крестовского за то, что тот не включил его в свои “Петербургские трущобы”. Войдя туда, вы сразу попадаете в кашу мелких сутенеров и дешевых кокоток. Небольшой процент обыкновенной публики смотрит на все дико и держится осторожно. Завсегдатаи — разные громкие немцы, веселые приказчики и тощие аптекарские мальчики, держащие себя крайне фармацевтически…
Ленивый, жадный, легкомысленный, бедный до нищенства, богатый до пресыщения, скупой, щедрый и бестолковый — вот веселящийся Петербург — Петербург шампанского, матчиша, кружевной, бриллиантовый, веселый — той особой петербургской скукой, которую какой-то ошалевший от собственной гениальности декадент назвал “зеленой”».
В такую обстановку и попадал Чайковский со своей новой свитой молодых людей. Мир этот вряд ли казался ему, не раз проводившему время на Елисейских Полях в районе очень схожих кафешантанов, столь уж удивительным. При всей возвышенности его творчества и никогда не покидавшего нравственно-эстетического чутья, его не переставал притягивать этот веселый, безвкусный и похотливый мир.
Через Саню Литке Петр Ильич познакомился с привлекательным итальянским юношей Эмилио Коломбо, выступавшим в Зоологическом саду с неаполитанским оркестром. Шестнадцатилетний Эмилио играл на мандолине и покорил его сердце, не равнодушное к знойной итальянской красоте. Они настолько сблизились, что Чайковский, подчеркнув талант Эмилио, дал рекомендацию для выступлений этого оркестра в Москве. Сохранилось написанное годом позже его письмо к Коломбо в Италию с надеждой снова увидеться в Москве: «Саня Литке… скучает в Петербурге и будет рад с Вами повидаться. Как здоровье? Вы все такой худой, как были в Петербурге?» Для самого Коломбо встреча со знаменитым русским композитором оказалась судьбоносной. Отец отдал его учиться к знаменитому скрипачу Эжену Изаи в Брюссель, и впоследствии он стал известным музыкантом.
Двадцать второго июля, вернувшись в Майданово, Чайковский посылает Литке шутливое музыкальное письмо: «Не знаю! Позвольте и нам получать письма от Бобика! Да! Мы получили их целых три, да еще каких милых! Не знаю! Прежде Вы находили удовольствие в посещениях Зоологического сада. Вы тогда не называли себя идиотом! Обнимаю Вас. П. Чайковский».
Этим летом он настолько погрузился в сочинение оперы «Иоланта», что уже не находил времени на письма. Либретто Модеста было основано на пьесе датского писателя Генрика Герца «Дочь короля Рене», вдохновленной в свою очередь сказкой Андерсена. Это история о слепой дочери властителя Прованса, обретающей зрение через любовь к молодому рыцарю, графу Водемону. Опера шла с трудом, вызывая у ее автора приступы неверия в свои возможности. Законченный в июне «Щелкунчик» первоначально также ему не нравился, но во время инструментовки его отношение к балету изменилось к лучшему.
Двадцать четвертого июля в Майданове у Петра Ильича украли часы с изображением Жанны д’Арк и Аполлона с двумя музами, подаренные ему фон Мекк в июле 1880 года на память об опере «Орлеанская дева». Это повергло композитора в сильнейшее расстройство, но мысли об «Иоланте» заставили взять себя в руки и продолжить работу.
Тринадцатого августа он сделал перерыв, чтобы погостить некоторое время у брата Николая в Уколове Курской губернии, а затем отправился в Каменку.
Тогда же пришла телеграмма от устроителей концертов Чайковского в Америке: его приглашали во второй раз, но предлагали гонорар почти втрое меньший, чем полученный весной. Это показалось обидным, и он ответил решительным отказом, однако безденежье тревожило. По инерции он продолжал жить, как и в былые времена, — мало задумываясь о расходах. Теперь, лишившись шеститысячной ежегодной дотации от фон Мекк, он как никогда остро ощутил нехватку денег. Присутствие Лароша, приехавшего гостить в очередной период своей творческой бездеятельности, веселья не прибавляло.
Чайковский составил новое завещание. Поводом к этому стали правила, введенные Дирекцией Императорских театров: автору давалась возможность на случай смерти распорядиться своими доходами от поспектакльной платы за свои произведения в пользу наследников. 30 сентября он подписал «духовное завещание», где постарался упомянуть всех близких и родных ему людей, которым хотел помочь.
Сложные денежные отношения послужили причиной конфликта между Колей Конради, уже 23-летним молодым человеком, и его бывшим наставником. Модест оказался в сложном положении: как воспитатель Коли, он привык мыслить себя членом семейства, считая средства воспитанника своими — по праву дружбы и по заслугам. Однако Коля тяготился расточительностью Модеста и излишними расходами. «У меня с Модей вечные стычки на почве о “чаях”. Недаром я их смертельно ненавижу, в них корень таяния денежек Моди», — жаловался он Чайковскому.
Возросшая практичность Коли, очевидно, не без влияния его матери Алины Брюлловой, недолюбливавшей Модеста, начала раздражать братьев Чайковских, привыкших жить широко. Осенью 1891 года положение вещей обострилось настолько, что Петр Ильич вынужден был откровенно написать об этом брату. Сохранилось два документа, связанных с этой темой: длинный и резкий по формулировкам черновик письма, так Модесту и не отосланного, и отправленное письмо, гораздо более сдержанное и короткое. В черновике от 22 октября 1891 года читаем: «В мае месяце 1889-го года, живя у вас в Петербурге, я сидел однажды вечером, часов около 11, у себя в комнате, в халате, и читал, как вдруг вошла Нара (служанка Конради. — А. П.) и сказала мне, что с Колей что-то странное происходит, что он вернулся домой, лег в темной комнате на свою постель, лежит одетый и не то стонет, не то рыдает. Я немедленно побежал со свечой туда и нашел Колю действительно в состоянии человека, глубоко страдающего нравственно, доведенного каким-то неожиданным несчастьем до полного и безграничного отчаяния. Разумеется, я расчувствовался до слез, и на мои ласки и просьбы облегчить себя откровенным объяснением я выслушал его исповедь. Это было нечто до того неожиданное, странное, обидное для меня (в качестве твоего брата), цинически бессердечное и бессовестное, что я был приведен в состояние какого-то столбняка. Подробностей передавать не стану. Смысл был тот, что ты его тяготишь и что он не знает, как разделаться с тобой; что ты ему в сущности вовсе не нужен, а между тем он платит тебе деньги, что ты напрасно думаешь, что он к тебе привязан, что он не может позабыть, как ты когда-то оскорблял его мамашу и т. д. и т. д. Я же это слушал, ровно ничего не сказал, кроме, кажется, совета поскорей высказаться тебе и отделаться, и ушел к себе. Затем помню, что ты тоже вернулся и что я тебе для зондирования сообщил о признании Коли, разумеется, лишь в самом смягченном виде. Ты сказал тогда, что он и тебе делал намеки в этом духе и смысле, но что ты из жалости к нему же решаешься оставаться при нем. С таким воззрением я был совершенно не согласен, но решился не высказывать тебе моего искреннего желания, чтобы ты действовал сообразно с твоим достоинством, и стал ждать, что будет дальше. На другой день я уехал в деревню с очень неприятным чувством к Коле и с смутным сознанием, что ты унижаешь себя, перенося пассивно проявления Колиного тайного нерасположения к тебе. В первое время мне мучительно тяжело было думать об этом, и помню, что я Колю совершенно выбросил из своего сердца, где он занимал очень высокое место. Но он уехал на Кавказ, я его долго не видел, а когда увидел вас вместе в Петербурге, то оказалось, что между вами самое лучшее, ничем не смущенное единение. Время уходило, про новые выходки в неприязненном к тебе духе ничего не было слышно, и мало-помалу майская история ушла в глубь забвения, так что не прошло и года, как я стал Колю любить и относиться к нему совершенно по-прежнему, старательно отгоняя от себя отвратительное воспоминание. Нынче летом я узнал, что он опять начинает повсюду, где возможно, жаловаться, что ты тяготишь его. Эти слухи дошли, по-видимому, и до тебя. По-моему, тебе следует сейчас же расстаться с Колей навсегда. Неужели ты не видишь, не понимаешь, что он не в состоянии понять, что ты для него сделал и чем он тебе обязан? Если теперь он имел бесстыдство жаловаться на твою эксплуатацию его кармана, что через месяц он пожалеет точно так же о той комнате, в которой ты живешь, и тех пирожках с морковью, которые ты вкушаешь за его обедами. Он смотрит на тебя как на наемного человека, в свое время получавшего деньги и содержание на всем готовом за известное дело. Теперь дела нет; следовательно, все, что ты имеешь от него, тобой не заслужено. Он не хочет или не может понять, что ты, как бы то ни было, отдал ему лучшие годы жизни и что не только двумя тысячами, но и половиной своего состояния он не может заплатить за ту жертву, которую ты ему принес, за те отеческие и материнские ласки, которых он был лишен, если б не ты, за тот элемент света и теплоты, который ты при всех своих недостатках и ошибках внес в его детство, отрочество и юность. И бог с ним — пускай себе живет один как ему заблагорассудится. Ваши отношения будут только тогда совершенно правильные и могут даже оставаться дружескими, когда ты перестанешь пользоваться от него материальными какими бы то ни было благами. Пока есть остатки молодости, ты должен как-нибудь так устроить себе жизнь, чтобы не быть в зависимости от капризов Коли. Сделай все это, не ссорясь с ним, и останься в наилучших отношениях, не особенно сокрушаясь насчет его бессердечия по отношению к тебе. Он не виноват, что смотрит на вещи иначе, чем следовало бы, — уж таков от природы. Но может быть, и твоей вины есть немного в том, что он не умеет ценить тебя и твои заслуги как следует. Очень может быть, что я слегка преувеличиваю и что требую слишком крутого и быстрого переворота. Но в сущности в глубине души я прав. Ты отныне не должен никогда и ничем быть ему обязанным и (должен) жить на свой счет, на свои труды, довольствуясь хотя бы малыми средствами, лишь бы не чувствовать несноснейшего ярма благодарности перед человеком, который сам недоступен чувству благодарности. Между тобой и Колей есть то же стихийное несоответствие характеров и всего душевного строя. Коля, как и его отец, человек с большими качествами, — но рано или поздно внутренняя рознь должна была сказаться и образовать между вами пропасть. Лучше же оставить его теперь, когда диссонанс еще не дошел до болезненности. Я вовсе не хочу его обвинять, чернить, унижать в твоих глазах — я просто констатирую факт, что вы не сходитесь. Но главное, мне кажется, что ты обретешь мир души, свободу в лучшем смысле слова, спокойствие — только когда будешь жить сам по себе. Ей-богу, мне неприятно думать, что ты и Боб (который в этот период жил вместе с Модестом на квартире Конради. — А. П.) едите Колин хлеб. Лучше будет все же иногда принимать его приглашения на обеды и вообще остаться с ним друзьями — но на новых началах! Мы все делали ту ошибку, что считали его как бы кровным. Нет, он нас всех по-своему, конечно, любит, — кровь влечет его к Васильевскому острову (к матери. — А. Я.), т. е. к миру, в сущности нам чуждому, как бы ни казались близки внешние отношения. Целую тебя, бедный мой Модя!»
Конфликт между воспитателем и воспитанником оказался в каком-то смысле схожим с уже ранее известным Чайковскому — между ним и его учеником Шиловским. В обоих случаях денежная зависимость играла если не главную, то существенную роль.
Несмотря на увещевания брата, разъезд Модеста и Коли не состоялся. Тяготившие всех троих отношения продолжались вплоть до августа 1893-го, когда, наконец, многолетнее сожительство воспитанника и учителя закончилось решением Модеста и Боба снять отдельную квартиру в Петербурге.
С 21 октября по 10 ноября 1891 года композитор пребывал в Москве. Все это время он проводил с дирижером Колонном, репетировал «Пиковую даму» в Большом театре (премьера состоялась 4 ноября и прошла с большим успехом) и дирижировал концертом, на котором впервые исполнялась его симфоническая баллада «Воевода», написанная в сентябре 1890 года. После исполнения он нашел это сочинение крайне неудачным и разорвал партитуру.