Что в воспоминаниях и высказываниях о заболоцком
Что в воспоминаниях и высказываниях о заболоцком
Н. СТЕПАНОВ*. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О Н.ЗАБОЛОЦКОМ.
1. НАЧАЛО ЗНАКОМСТВА
В конце 1927 года в просторном холле Института истории искусств на Исаакиевской площади в Ленинграде появилась рукописная афиша с извещением о вечере обериутов, поэтов Объединения реального искусства, который должен был состояться в ближайшие дни в Доме печати. Буквы на афише были аккуратно вычерчены тушью, но имена поэтов – К. Вагинова, Даниила Хармса, Александра Введенского и Николая Заболоцкого – мне ничего не говорили. Я знал лишь Вагинова с его доброй, грустной улыбкой и зеленовато-землистым лицом чахоточного. Свои отрешенные от жизни стихи он читал тихим, глухим голосом. Об остальных я слышал лишь, что это какие-то чудаки, «заумники». В обозначенный на афише день я отправился в Дом печати, который помещался на Фонтанке, неподалеку от Невского, в старом аристократическом особняке. Уже войдя в фойе, я увидел, что дом преображен необычайной живописью. Тогдашний директор Дома печати благосклонно относился к «левому искусству», и стены фойе и зрительного зала были украшены фресками работы учеников замечательного, несправедливо забытого художника Филонова, основателя школы «аналитического искусства». На полотнах изображены были нежными, прозрачными красками лиловые и розовые коровы и люди, с которых, казалось, при помощи чудесной хирургии были сняты кожные покровы. Отчетливо просвечивали вены и артерии, внутренние органы. Сквозь фигуры прорастали побеги деревьев и трав светло-зеленого цвета. Удлиненные пропорции, строгая размеренность композиции заставляли вспомнить фрески старинных мастеров, одухотворенные, лишенные физической плотности.
В этих картинах не было, однако, мертвенности. Нежно прорисованные голубые и розовые прожилки напоминали радужное цветение человеческого глаза, а прораставшие сквозь них изумрудные побеги зелени напоминали о неизменном возрождении жизни. Я потому упоминаю об этих фресках, что они не только сочетались со всем дальнейшим содержанием вечера, но и потому, что картины Филонова и его учеников очень нравились в те годы Заболоцкому, который и сам иногда пробовал рисовать в этом же духе. Большая зрительная зала завершалась эстрадой, со стоявшим на ней столом. За столом сидели участники мало кому ведомого Объединения реального искусства. Все они были очень молоды, самый старший – Костя Вагинов, уже известный в ленинградских кругах поэт. Наибольшее внимание привлекал Хармс. Даниил Иванович Хармс был в длинном клетчатом сюртуке, походя в нем на Жака Паганеля из «Детей капитана Гранта». Подчеркнуто серьезный и спокойный, Хармс держался с ошеломляющей чопорной вежливостью. На голове его была круглая шапочка, а на щеке нарисована зеленая собачка. Время от времени он брал со стола книгу и клал ее себе на голову или с необычайно серьезным видом прикладывал к носу палец. Рядом с ним Александр Введенский с красивым, слегка тронутым оспинами лицом. С краю стола сидел невысокий блондин с соломенно-желтыми, аккуратно расчесанными на пробор волосами и нежно-розовым цветом лица, в круглых очках, прикрывавших голубые близорукие глаза. Выгоревшая зеленая гимнастерка, такие же брюки, обмотки и грубые солдатские башмаки свидетельствовали о том, что их владелец недавно демобилизовался из армии. Это был Николай Алексеевич Заболоцкий, которого на этом вечере я увидел впервые.
Ровным, спокойным голосом он прочел декларацию обериутов, в которой в ученых лингвистических терминах утверждалось право поэта на интуитивное постижение реального мира, его аналитическое разложение на составные элементы сообразно внутреннему чувству художника. Затем выступали поэты. Первым – Константин Вагинов. Читал он монотонно и грустно:
В книговращалищах летят слова –
В словохранилище блуждаю я.
Вдруг слово запоет, как соловей, –
Я к лестнице бегу скорей.
И предо мною слово: точно коридор,
Как путешествие под бурною луной
Из мрака в свет, со скал береговых
На моря беспредельный перелив.
Не в звуках музыка, она
Во измененье образов заключена.
Ни о, ни а, ни звук иной
Ничто пред музыкой такой.
Читаешь книгу – вдруг поет
Необъяснимый хоровод,
И хочется смеяться мне
В нежданном и весеннем дне.
Потом вышел Александр Введенский. Он прочел несколько произведений, сочетавших стихи и прозу, лишенных не только знаков пунктуации, но и общепонятного смысла.
Верьте верьте
ватошной смерти
верьте папским парусам
дни и ночи
холод пастбищ
голос шашек
птичий срам
ходит в гости тьма коленей
летний штык тягучий ад
гром гляди каспийский пашет
хоры резвые
посмешищ
небо грозное кидает
взоры птичьи на Кронштадт.
Отсутствие знаков пунктуации не имело особенного значения, так как самые образы лишены были какой-либо мотивировки. Введенский вежливо раскланялся и, не дождавшись аплодисментов, удалился.
После него на опустевшую эстраду двое служителей с большим трудом выдвинули огромный шкаф, на котором спокойно и неподвижно восседал Даниил Иванович Хармс. Он громко прочел свои стихи, порою почти выпевая их:
Как-то бабушка махнула,
и тотчас же паровоз
детям подал и сказал:
пейте кашу и сундук.
Утром дети шли назад.
Сели дети на забор
и сказали: вороной
поработай, я не буду.
Маша тоже не такая,
как хотите может быть,
мы излижем и песочек,
то, что небо выразило,
вылезайте на вокзале.
Здравствуй, здравствуй, Грузия.
Стихотворение Хармса называлось «Чинарь взиральник (случай на железной дороге)». Несмотря на отсутствие логической связи, можно было догадаться, что в нем речь шла о поездке в Грузию. Но что произошло с едущими на поезде детьми, оставалось неясным. Однако в стихах Хармса чувствовался юмор, смешная бессмыслица детской считалки. У Хармса нашлись поклонники: несколько очень молодых людей бурно ему аплодировали.
Неподдельный талант Хармса проявился в его произведениях для детей. Вместе с Введенским он вскоре пришел, при дружеской помощи С. Я. Маршака, в ряды писателей для детей.
Последним читал Заболоцкий. В старенькой гимнастерке и обмотках он казался совсем юным, румяным деревенским парнишкой. В то же время серьезность манер, круглые очки делали его похожим на молодого ученого, а легкая застенчивость человека, не привыкшего к эстрадным выступлениям, вызывала симпатию.
Заболоцкий сначала прочел небольшое стихотворение «Движение», напомнившее мне ранние футуристические рисунки:
Сидит извозчик, как на троне,
Из ваты сделана броня.
И борода, как на иконе,
Лежит, монетами звеня.
А бедный конь руками машет,
То вытянется, как налим,
То снова восемь ног сверкают
В его блестящем животе.
Но особенно сильное впечатление на меня да и на всех присутствующих произвели стихи о Ленинграде. Ленинграде времени нэпа с его пьяным пивным баром на Невском, с мутной накипью крикливого мещанства. Неожиданно и резко поразило стихотворение «На рынке», по-фламандски реальные картины, живописная деятельность образов, словно перенесенных с картины в стихи:
В уборе из цветов и крынок,
Открыл ворота старый рынок.
Здесь бабы толсты, словно кадки,
Их шаль невиданной красы,
И огурцы, как великаны,
Прилежно плавают в воде.
Сверкают саблями селедки,
Их глазки маленькие кротки,
Но вот, разрезаны ножом,
Они свиваются ужом.
И мясо властью топора
Лежит, как красная дыра,
И колбаса кишкой кровавой
В жаровне плавает корявой,
И вслед за ней кудрявый пес
Несет на воздух постный нос.
Здесь уже, бесспорно, явился поэт со своим видением мира, со своим голосом. Поэт необычайной, почти наглядной осязаемости вещей, предельной изобразительной живописности образа. Тщательная выписанность натюрморта, простодушный мужицкий комизм Тенирса или Брейгеля приобретали трагическую гротескную выразительность в передаче картин изуродованного нэпом города, ленинградского рынка двадцатых годов:
Калеки выстроились в ряд.
Один — играет на гитаре.
Он весь откинулся назад,
Ему обрубок помогает,
А на обрубке том костыль,
Как деревянная бутыль.
Эти стихи впоследствии вошли в состав сборника «Столбцы», появившегося в 1929 году. Но впервые они прозвучали в зале Дома печати с его ампирной белизной и стройными дорическими колоннами.
Стихи Николая Заболоцкого подкупали своим неповторимым голосом. Правда, эти стихи 1926–1927 годов еще лишь намечали тот своеобразный стиль, который сказался в «Столбцах», сложившихся годом позднее. Такие стихотворения, как «Ночной бар», «Футбол» и в особенности «На рынке», уже непосредственно включаются в круг лирических образов «Столбцов». За плечами Заболоцкого остался период ученичества, когда он шел вслед то за Маяковским, то за Блоком, то за Есениным. Здесь он уже нашел свои темы, образы, слова. В его стихах заклеймен был тусклый и гнилостный мирок нэпа, пытавшийся, впрочем ненадолго, раскинуть свои щупальца в тогдашней жизни страны, оправлявшейся после гражданской войны и разрухи. Николаю Алексеевичу было тогда двадцать четыре года, и он со всем энтузиазмом молодости пережил очистительный пламень революции. Поэтому сурово и гневно осудил он плесень нэповских лет. Для меня стало ясно, что в литературу пришел новый, большой поэт.
Я был свидетелем выступлений футуристов и буйных вечеров имажинистов в первые годы революции. Они были рассчитаны на эпатаж, на скандал. Вечер обериутов, несмотря на чудачества Хармса, как-то не вызывал атмосферы скандала. Да, по правде говоря, после выступлений футуристов и имажинистов публику трудно было чем-либо удивить. Эпатаж казался уже старомодным и бесполезным. В поведении Заболоцкого не чувствовалось никакого вызова. Он просто читал стихи со всем сознанием своей ответственности перед аудиторией.
После чтения стихов началось их обсуждение. Было немало насмешливых и враждебных голосов. Я выступил с взволнованной речью, в которой высоко оценил стихи Заболоцкого.
Когда все устремились в гардеробную за пальто, я задержался в зале и вскоре увидел Заболоцкого, казавшегося немного растерянным и взбудораженным. Это было одно из первых его выступлений, особенно для него важное, так как вечер собрал большую студенческую и литературную аудиторию.
***
При выходе из Дома печати я подошел к нему, и мы познакомились. Оказалось, что мы оба любим поэзию Хлебникова. Я пригласил Заболоцкого к себе, желая познакомить его с неизданными произведениями Хлебникова, которые я в то время подготовлял к печати. Заболоцкий только что демобилизовался и ходил в старой военной шинели со следами споротых петлиц и пришитыми к ней коричневыми пуговицами. На ногах были солдатские обмотки и грубые армейские ботинки. Вполне штатской была лишь небольшая кепочка на его коротко остриженной голове, придававшая ему чуть детский вид.
Вскоре он пришел ко мне на Бронницкую. Порозовевший от мороза, с запотевшими стеклами очков, сняв которые он стал похож на близоруко щурящегося крестьянского паренька. Глаза были добрые и очень голубые. Заболоцкий в тот раз много рассказал о себе. О годах учения в Уржуме в реальном училище, о приезде в 1920 году в Москву, где он поступил на медицинский факультет. Там он проучился лишь первый год, а затем переехал в Ленинград и стал студентом Педагогического института имени Герцена.
Вспоминал друга Горького – профессора В. А. Десницкого, походившего на древнего столпника. В. А. Десницкий выделял и ободрял его. Стихи Заболоцкий начал писать еще в реальном училище, но лишь в последние год-два нашел свой путь.
Мы долго по очереди читали Хлебникова – поэмы его «Поэт и русалка», «Три сестры», «Ночной обыск». Заболоцкий запомнил этот вечер и впоследствии несколько раз говорил мне о нем. Хлебников всегда оставался одним из его любимых поэтов, непосредственное воздействие его поэзии больше всего чувствуется в «Торжестве земледелия».
Источник: Воспоминания о Заболоцком. – М.: Советский писатель,
1984, с. 157–162.
* Степанов Николай Леонидович (1902 – 1972) – советский литературовед.
Основные работы Степанова посвящены истории русской литературы 19 в.; занимался также изучением русской литературы 18 в. и советской поэзии (В. Маяковский, В. Каменский, В. Хлебников, Н. Заболоцкий и др.), проявляя особый интерес к вопросам поэтики. Под ред. Степанова изданы собрания сочинений И. А. Крылова, Н. В. Гоголя, В. Хлебникова.
Николай Чуковский. Литературные Воспоминания. Николай Заболоцкий.
http://mreadz.com/new/index.php?id=47551&pages=109
Я познакомился с Заболоцким в конце двадцатых годов, встречался с ним множество лет, не подозревая, что будет время, когда он станет моим близким другом. Мы жили с ним в одном городе, оба занимались литературой, ходили в одни и те же издательства; здоровались, иногда разговаривали, но оставались совсем чужими.
Заболоцкий был румяный блондин среднего роста, склонный к полноте, с круглым лицом, в очках, с мягкими пухлыми губами. Крутой северо-русский говорок он родился в городе Уржуме Вятской губернии оставался у него всю жизнь, но особенно заметен был в молодости. Манеры у него смолоду были степенные, даже важные. Впоследствии я даже как-то сказал ему, что у него есть врожденный талант важности талант, необходимый в жизни и избавляющий человека от многих напрасных унижений. Сам я этого таланта был начисто лишен, всегда завидовал людям, которые им обладали, и, быть может, поэтому так рано подметил его в Заболоцком. Странно было видеть такого степенного человека с важными медлительными интонациями басового голоса в беспардонном кругу обериутов Хармса, Введенского, Олейникова. Нужно было лучше знать его, чем знал его тогда я, чтобы понять, что важность эта картонная, бутафорская, прикрывающая целый вулкан озорного юмора, почти не отражающегося на его лице и лишь иногда зажигающего стекла очков особым блеском.
И когда вышла его первая книга стихов Столбцы, меня поразило, что ее написал вот этот степенный молодой человек. Со времен раннего Маяковского не было еще у нас таких нестепенных, озорных книг.
Сидит извозчик, как на троне,
Из ваты сделана броня,
И борода, как на иконе,
Лежит, монетами звеня.
А бедный конь руками машет,
То вытянется, как налим,
То снова восемь ног сверкают
В его блестящем животе.
Стихотворение это называлось Движение. Оно поражало правдивостью своей изобразительности. Передать то, что видят глаза, передать правдиво, непосредственно, без всяких прикрас вот к чему стремился автор Столбцов.
В уборе из цветов и крынок,
Открыл ворота старый рынок.
Здесь бабы толсты, словно кадки,
Их шаль невиданной красы,
И огурцы, как великаны,
Прилежно плавают в воде.
Сверкают саблями селедки,
Их глазки маленькие кротки,
Но вот, разрезаны ножом,
Они свиваются ужом.
И мясо, властью топора
Лежит, как красная дыра
Калеки выстроились в ряд.
Один играет на гитаре.
Ноги обрубок, брат утрат,
Его кормилец на базаре.
А на обрубке том костыль,
Как деревянная бутыль.
Средствами своей дьявольской изобразительности показывал он мне тот самый мир, который я ежедневно видел вокруг себя, Ленинград конца двадцатых годов, конца нэпа. Прочитав его стихотворение Вечерний бар, я вскрикнул, с такой точностью там был изображен пивной бар на углу Невского и Михайловской великий соблазн всех нищих мальчиков города.
В глуши бутылочного рая,
Где пальмы высохли давно,
Под электричеством играя,
В бокале плавало окно.
Оно, как золото, блестело,
Потом садилось, тяжелело,
Над ним пивной дымок вился
Но это рассказать нельзя.
Звеня серебряной цепочкой,
Спадает с лестницы народ,
Трещит картонною сорочкой,
С бутылкой водит хоровод.
Сирена бледная за стойкой
Гостей попотчует настойкой,
Скосит глаза, уйдет, придет,
Потом с гитарой наотлет
Она поет, поет о милом.
Период нэпа был неповторимый миг нашей истории. Революция победила в России, но была разгромлена, раздавлена всюду во всем остальном мире. Блокада отгораживала нас от мира, обрекала нас на нищету. Заводы в руках государства медленно оживали, но заводов было мало, а все остальное хозяйство осталось мелкотоварным и целиком находилось в руках мещанства и кулачества. После победы Советской власти в гражданской войне мещанство больше не рассчитывало ни на белых, ни на эсеров; оно поняло, что это битые карты. С утверждением нэпа мещанин пошел либо в торговцы, либо в чиновники. Необходимость мимикрии, вечная боязнь разоблачения делала мещанина-чиновника крикливым и придирчивым блюстителем нового строя, новых форм быта именно форм его, а не сути. Суть же оставалась прежняя дикая, мещанская. Об этом о нежелающем сдаваться мещанстве вопиют Столбцы Заболоцкого.
Восходит солнце над Москвой,
Старухи бегают с тоской:
Куда, куда идти теперь?
Уж Новый Быт стучится в дверь!
Так начинается стихотворение Заболоцкого Новый быт. Подрос младенец, он новый человек, он собирается жить по-новому.
И время двинулось быстрее,
Стареет папенька-отец,
И за окошками в аллее
Играет сваха в бубенец.
Новому человеку пришла пора жениться.
Приходит поп, тряся ногами,
В ладошке мощи бережет,
Благословить желает стенки,
Невесте крестик подарить.
Увы, сказал ему младенец,
Уйди, уйди, кудрявый поп,
Я новой жизни ополченец,
Тебе ж один остался гроб!
Новый человек хочет жениться по-новому:
Варенье, ложечкой носимо,
Шипит и падает в боржом.
Жених, проворен нестерпимо,
К невесте лепится ужом.
И председатель на отвале,
Четеиграя похвалу,
Приносит в выборгском бокале
Вино солдатское, халву,
И, принимая красный спич,
Стоит на столике кулич.
Попа прогнали, но от этого не изменилось ничего. Мещанская свадьба осталась мещанской свадьбой.
И стало все благоприятно:
Явилась ночь, ушла обратно,
И за окошком через миг
Погасла свечка-пятерик.
Вся эта книга Столбцы, такая своеобычная, свободная, веселая, живописная, в сущности, имеет одну цель, в которую бьет с бешенством, мещанство.
Часы гремят. Настала ночь.
В столовой пир горяч и пылок.
Графину винному невмочь
Расправить огненный затылок.
Мясистых баб большая стая
Сидит вокруг, пером блистая,
И лысый венчик горностая
Венчает груди, ожирев
В поту столетних королев.
Они едят густые сласти,
Хрипят в неутоленной страсти
И, распуская животы,
В тарелки жмутся и цветы.
Прямые лысые мужья
Сидят, как выстрел из ружья,
Едва вытягивая шеи
Сквозьмяса жирные траншеи.
И, пробиваясь сквозь хрусталь
Многообразно однозвучный,
Как сон земли благополучной,
Парит на крылышках мораль.
Столбцы это революционная книга, полная не только насмешки, но и презрения, и бешеной ненависти. Однако революция с ее бурями была уже позади
Он спит сегодня, грозный мир:
В домах спокойствие и мир.
И Заболоцкий со всей страстностью семнадцатого года ополчился против этого спокойствия и мира:
Ужели там найти мне место,
Где ждет меня моя невеста,
Где стулья выстроились в ряд,
Где горка словно Арарат
Имеет вид отменно важный,
Где стол стоит, и трехэтажный
В железных латах самовар
Шумит домашним генералом?
О мир, свернись одним кварталом,
Одной разбитой мостовой,
Одним проплеванным амбаром,
Одной мышиною норой,
Но будь к оружию готов:
Целует девку Иванов!
Однако был уже не семнадцатый год, а подходил тридцатый. Столбцы были встречены критикой со злобой. В те годы шла борьба с формализмом, затянувшаяся на много лет. В формализме обвинялась не только так называемая формальная литературоведческая школа, возглавлявшаяся Шкловским и Эйхенбаумом, но вообще всякое проявление оригинальности в искусстве. На одобрение критики, в сущности, могла рассчитывать только банальность. А так как Столбцы не были банальны, то Заболоцкий все годы вплоть до своего ареста работал в обстановке травли. Однако время от времени ему удавалось печататься, потому что у него появился сильный покровитель Николай Семенович Тихонов.
В тридцатые годы Тихонов был одним из самых влиятельных людей в ленинградском литературном кругу, и постоянная помощь, которую он оказывал Заболоцкому, является одной из его величайших заслуг. Благодаря Тихонову в журнале Звезда была напечатана поэма Заболоцкого Торжество земледелия, вызвавшая новую критическую бурю. Вообще роль Тихонова во всей жизни Заболоцкого была очень велика, и мне еще не раз придется говорить о ней. Тихонов, редко любивший своих современников, любил стихи Заболоцкого, любил его самого, любил, в сущности, неразделенной любовью, потому что к его собственным стихам и прозе Заболоцкий был всегда холоден и не вступал с ним в близкие личные отношения. В тридцатые годы Заболоцкий продолжал жить в том же кругу, в котором сложился как поэт; его ближайшими друзьями оставались Хармс, Введенский, Олейников, Евгений Шварц, Леонид Савельев; прибавились к ним Каверин и редактор сочинений Хлебникова Н.Л. Степанов. В этом кругу проходила его жизнь, здесь его понимали и любили, здесь он был веселым и простым, а не тем важным внушительно серьезным, каким знали его в редакциях. Любовь друзей защищала его от грубых и диких ударов критики, как бы амортизировала их. И под их защитой шло медленное, но неуклонное созревание поэта, шла та эволюция его стиля, благодаря которой поздний Заболоцкий стал так отличен от Заболоцкого Столбцов.
Эту эволюцию я впервые заметил, когда прочитал в 1934 году его стихотворение Прощание. Памяти С. М. Кирова
Заболоцкий любил Кирова. В этой любви было, по-видимому, и кое-что личное земляки, оба родом из Уржума. Убитый Киров, революционер, деятель семнадцатого года, лежал в Таврическом дворце, и огромные толпы ленинградцев с утра до вечера шли по Шпалерной прощаться с ним. Я тоже шел в этой печальной и тревожной толпе, тоже чувствовал в этом событии что-то переломное, переход к новой эпохе, неведомо что сулившей. И когда я прочитал стихотворение Заболоцкого, торжественное и скорбное, как реквием, столь непохожее и в то же время похожее на его прежние стихи, у меня болезненно сжалось сердце:
Прощание! Скорбное слово!
Безгласное темное тело.
С высот Ленинграда сурово
Холодное небо глядело.
И молча, без грома и пенья,
Все три боевых поколенья
В тот день бесконечной толпою
Прошли, расставаясь с тобою.
В холодных садах Ленинграда,
Забытая в траурном марше,
Огромных дубов колоннада
Стояла, как будто на страже.
Казалось, высоко над нами
Природа сомкнулась рядами
И тихо рыдала и пела,
Узнав неподвижное тело.
Но видел я дальние дали,
И слышал с друзьями моими.
Как дети детей повторяли
Его незабвенное имя.
И мир исполински прекрасный
Сиял над могилой безгласной,
И был он надежен и крепок,
Как сердца погибшего слепок.
В развитии Заболоцкого как поэта огромную роль играла его работа над переводами стихов главным образом, с грузинского. Начал он эту работу, если не ошибаюсь, в 1935 году и продолжал до самой смерти. Это был грандиозный, упорный, всегда вдохновенный труд, которому он отдал всю свою жизнь. Великую поэму Руставели Витязь в тигровой шкуре он перевел дважды один раз до своего ареста, другой раз после освобождения, и оба раза по-разному. Слово о полку Игореве он перевел в лагере, стоя перед нарами на коленях. И этот лагерный перевод самый лучший, самый поэтический, самый общедоступный то есть народный из всех существующих переводов.
К переводам с грузинского его привлек все тот же Тихонов. Он сам тогда занимался переводами грузин. Он отвез Заболоцкого в Грузию и познакомил с грузинскими поэтами.
За двадцатилетие с 1935 года по 1955 год было переведено на русский больше стихов, чем за всю историю существования русского языка. Переводили главным образом с языков народов Советского Союза; переводили с языков народов социалистического лагеря, сложившегося как раз за это двадцатилетие; переводили и западных поэтов, но почти исключительно классиков; переводили поэтов Китая и Кореи. Этот огромный размах переводческой деятельности был вызван двумя разными, но совпавшими причинами. Одна причина была общественно-политическая сближение народов требовало сближения их национальных культур. Вторая причина заключалась в том, что поэты в эту эпоху имели очень мало возможностей выразить себя в своем оригинальном творчестве. Переводы стихов давали им возможность заниматься поэзией во всей ее сложности и прелести, почти не ощущая механически навязанных извне чуждых искусству давлений и запретов. Поэзия наших национальных республик была тогда почти неизвестна русскому читателю. И работа переводчика была увлекательна, как работа первооткрывателя.
Переводами грузинской поэзии занялись Тихонов и Пастернак. Заболоцкий вместе с ними ездил в Грузию, и Грузия люди, природа, поэзия была для него открытием, наложившим печать на всю его дальнейшую жизнь. Грузинская поэзия необычайно богата и разнообразна стилистически и, при всем своем своеобразии, усвоила, развиваясь, все те формы, которые, сменяя одна другую, были свойственны всей европейской поэзии за последние два с половиной века. И перевод грузинских стихов, старых и новых, требовал от поэта-переводчика стилистической лабильности, приспособляемости, изменчивости. В этом отношении Заболоцкий далеко превзошел и Тихонова, и Пастернака, которые и в переводе не умели отказаться от своей собственной поэтической манеры. Заболоцкий угадывал границы стиля каждого поэта и никогда не выходил из этих границ. Работа над решением все новых и новых стилистических задач отразилась и на его собственном стиле, привела к той отчетливости, точности, ясности в передаче образа и чувства, к той классичности, которыми отмечен поздний период его поэзии.
Арест, лагерь, ссылка на десять лет прервали его работу над переводами грузинских поэтов. Но вернувшись, он снова, с прежней любовью, принялся за этот труд.
* * *
Я уже писал, что, живя с Заболоцким в Ленинграде, я знаком был с ним мало, поверхностно. Я встречался с ним в редакциях, у нас были общие друзья Шварц, Олейников, Каверин, но никакой близости между нами не существовало. Зимой 1945 года [13], первой послевоенной осенью, я жил уже в Москве, мечтал демобилизоваться, но все еще носил военную форму. И вдруг я услышал, что Николай Алексеевич Заболоцкий приехал из Караганды в Москву и живет без прописки на каких-то птичьих и очень опасных правах у Николая Леонидовича Степанова.
Мне захотелось навестить его. В то время человек, объявленный врагом народа, а потом все-таки вернувшийся из лагеря, был странной, страшной, диковинной редкостью, и мне таких еще не случалось видеть. Я понимал, что многие остерегались возобновления знакомства с таким человеком, и это меня еще подзадорило. Ведь не испугался же Степанов приютить у себя. Мне показалось, что стыдно не пойти.
Появлением Заболоцкого в Москве был очень взволнован мой тогдашний хороший знакомый, поэт-переводчик Семен Израилевич Липкин. Он никогда не видел Заболоцкого, но был поклонник его стихов и очень хотел с ним познакомиться. И мы решили пойти с ним вдвоем.
Липкин недавно перед тем демобилизовался, но все еще носил флотскую шинель. Был декабрьский день с мокрым снегом на улицах. Степановы жили тогда на Моховой, в доме Литературного музея. Они занимали крохотную чуланообразную квартирку, вход в которую был прямо со двора. Мы постучали. Дверь открыл Заболоцкий. Увидев нас, он вышел на крыльцо и осторожно прикрыл дверь у себя за спиной.
Меня он узнал не сразу. Вид двух мужчин в военной форме, по-видимому, смутил его, о чем я догадался гораздо позже. На нем была вылинявшая цветная рубаха поверх брюк, и на дворе ему было холодно; однако впустить нас он медлил. Я не видел его восемь лет, но он показался мне мало изменившимся. В молодости благодаря полноте и солидности его принимали за человека средних лет; теперь он был человеком средних лет. Он, может быть, похудел, но не очень. Узнав меня, он поздоровался сдержанно. Я представил ему Липкина. Липкин объяснил, что знает и любит его стихи. Поколебавшись, Заболоцкий пригласил нас войти.
Из Степановых дома была только старушка мать. Разговор в комнате продолжался так же принужденно, как на дворе. Заболоцкий задал мне несколько вопросов о моей жизни, о моей семье. Его жена и дети были еще в Караганде, они приехали туда к нему, когда его выпустили из лагеря и разрешили жить в Казахстане. Он прожил в Караганде год, работая в какой-то канцелярии. И вот приехал один в Москву. Останется ли он здесь неизвестно. Я его спросил, не собирается ли он вернуться в Ленинград. Он ответил, внезапно покраснев:
Нет! В Ленинград никогда!
Больше никаких вопросов мы ему не задавали. Помню, выяснилось, что он спал у Степановых на обеденном столе. Николай Алексеевич немного оттаял, благодарил нас за посещение, но мы продолжали чувствовать себя неловко и поспешили уйти.
Всю зиму с сорок шестого по сорок седьмой год прожил он в Москве без жилья. После Степанова приютил его у себя Ираклий Андроников тоже его старый друг по Ленинграду. Житье по чужим комнатенкам не давало ему возможности выписать из Караганды семью и делало его положение безвыходным. И вдруг весной 1946 года я узнал, что писатель Ильенков разрешил ему поселиться в своей просторной даче в Переделкино.
Это был отважный и удивительный поступок, тем более удивительный, что Ильенков не только не принадлежал к числу старых друзей Заболоцкого, но не был с ним даже знаком. В конце весны Заболоцкий с семьей поселился даче Ильенкова, и я, тоже живший тогда в Переделкине, оказался их ближайшим соседом. Мы виделись каждый день, очень сблизились и оставались в добрых дружеских отношениях до самой кончины Николая Алексеевича.
Поселившись в чужой пустой даче, Николай Алексеевич начал вить гнездо. Прежде всего он нанял человека и вместе с ним вскопал в саду участок под огород и посадил картошку. Эта работа продолжалась несколько дней, в течение которых Николай Алексеевич трудился от зари до зари, переворачивая землю лопатой. Помню, меня это несколько удивило. Я и сам, как и он, не имел в Москве жилья и жил с женой и детьми в пустой отцовской даче. Как и у него тогда, мои литературные заработки носили случайный характер и были крайне скудны. И все-таки я рассчитывал только на литературные заработки и огорода не заводил. Я сказал ему об этом.
Нет, ответил он, положиться можно только на свою картошку.
Я понял, до какой степени он, выйдя из лагеря, чувствовал себя неустойчиво. Он знал, какая тень продолжала лежать на нем, знал, что эта тень будет долго мешать ему вернуться к профессиональной литературной жизни, не обольщался тем, что ему удалось получить кое-какую переводную работу, и готовился ко всему.
Он в то время был еще очень силен физически и замечательно умело орудовал лопатой и топором. Помню, достал он дрова метровые березовые чурбаки страшной толщины. Он расставил их, как солдат целое войско, и стал показывать мне, как их надо колоть, чтобы они разваливались с одного удара. Это искусство было не совсем безызвестно и мне, я выклянчил у него колун и постарался доказать, что и я не лыком шит. Мы оба вошли в азарт и хвастались друг перед другом. Каждый чурбан, прежде чем бить, нужно было понять, потому что успех удара зависит от расположения суков. В этом понимании он превосходил меня у меня был опыт войны, а у него опыт лагерей, и я видел, что его опыт покрепче моего. Я стал отставать, и он был очень доволен. С каждым ударом румянец у него на щеках разрастался, и скоро лицо его пылало, как солнце. Он улыбался и впервые показался мне почти счастливым. Тот гнет, который лежал у него на душе, как бы слегка поддался, оттаял.
Вообще в нем в то время жило страстное желание уюта, покоя, мира, счастья. Он не знал, кончились ли уже его испытания, и не позволял себе в это верить. Он не смел надеяться, но надежда на счастье росла в нем бурно, неудержимо. Жил он на втором этаже, в самой маленькой комнатке дачи, почти чулане, где ничего не было, кроме стола, кровати и стула. Чистота и аккуратность царствовали в этой комнатке кровать постелена по-девичьи, книги и бумаги разложены на столе с необыкновенной тщательностью. Окно выходило в молодую листву берез. Березовая роща неизъяснимой прелести, полная птиц, подступала к самой даче Ильенкова. Николай Алексеевич бесконечно любовался этой рощей, улыбался, когда смотрел на нее. Однажды, когда я зашел к нему в комнатку, он усадил меня на кровать, сам сел на стул и прочитал мне свое новое стихотворение, которое начиналось так:
В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей,
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
Это стихотворение, щемящее, нежное, поразило меня тем, чего не было в прежних стихах Заболоцкого, музыкальностью. В Переделкине он стал писать много после восьмилетнего перерыва. Его новые стихи резко отличались от старых; они ничего не потеряли, кроме разве юношеского озорства, но приобрели пронзительность боли, и нежность, и, главное, необычайную музыкальность. Написав стихотворение, он шел ко мне, потому что я был ближайший сосед, которому можно было его прочитать. Меня его стихи восхищали, и я тут же с горячностью высказывал свое восхищение. Но сам он восхищался далеко не всеми своими стихотворениями и многие из них выбрасывал. Я никак не мог понять, чем он руководствовался при отборе, да, признаться, не понимаю и сейчас. Иногда он выбрасывал то, что мне особенно нравилось. Помню, сидя у меня, прочел он стихотворение о боге, играющем на рояле, и привел меня в восторг. Я все позабыл, в памяти у меня осталось только, что стоял рояль где-то на чердаке, где было очень сухо и жарко, где пахло пылью, рассохшимся деревом, паутиной, и что бог, иногда по ночам спускался с небес на чердак, садился да этот рояль и играл [14]. Он прочел это стихотворение и ушел, и мы не виделись несколько дней. При следующей встрече я попросил прочитать его мне еще раз.
Его уже нет, ответил он. Я его выбросил.
Я возмутился:
Давайте я запишу. Как оно начиналось? Вы должны помнить.
Но он, упрямо сжав губы, твердил, что не помнит ни строчки. Я, возмущаясь, приставал к нему с этим стихотворением в течение нескольких лет. Но он был неумолим. Не знаю, действительно ли он начисто забыл его или не хотел вспоминать.
—
14
Содержание этого стихотворения, по свидетельству Е. В. Заболоцкой, несколько иное. Старый клавесин стоял на чердаке, где было сухо, пыль, паутина. По ночам, по рассохшимся ступеням осторожно подымался старик. Руки его были костлявы и жилисты, но когда он садился за клавесин и играл, бог спускался с небес, воплощаясь в его музыке (см. Воспоминания о Заболоцком. 1977. С. 227).