что такое глагольная рифма
Что такое глагольная рифма
Сначала предварю выпады псевдорадетелей корректности, взывающих к ссылкам на авторов, фрагменты чьих работ использованы в статье. Поскольку эта статья – переработанная компиляция многих источников и моего литературного опыта, и не является научным или коммерческим трудом, никаких загромождающих ссылок делать не стану. Так что использовать её в качестве диссертационного материала трудно, поэтому и читать упомянутым – не обязательно.
Глагольная рифма – это плохо?
У многих инетных поэтов – словосочетание «глагольная рифма» вызывает чувство отторжения…
Примените глагольную рифму в строфе – и вы рискуете попасть в безнадёжные графоманы.
Сам Пушкин в своей литературной зрелости замечал, что глагольные рифмы ему порядком поднадоели. И что же?
Вот что пишет В.В.Онуфриев в «Словаре разновидностей рифмы»:
«Глагольная рифма – разновидность однородной рифмы; рифма, состоящая только из глаголов: плыву / зову, жить / говорить. По причине того, что придумать такую рифму не составляет труда, такие рифмы называют ещё и бедными: петь / гореть / шуметь / лететь..». Прочтя строки с подобными рифмами, многие решили – рифмовать глаголы плохо.
Странно, но почему-то мало кто – из числа яростных критиков глагольной рифмы – замечает, что рифмовать прилагательные или, например, наречия – не менее просто: «прекрасный / страстный / опасный / напрасный», «прекрасно / страстно / опасно / напрасно». Да и, если уж совсем начистоту, большинство существительных рифмуются элементарно, а рифму к оставшимся – поэту с плохой фантазией всегда подскажет словарь рифм.
Времена меняются. Глагольную рифму вполне заслуженно обижали прежде, когда число поэтов (именно поэтов, а не людей пописывающих стишки) не исчислялось третьим порядком. Сейчас же, наравне с глагольной, практически любую рифму можно назвать «банальной», «затёртой до дыр». Если в творчестве современного поэта окажется с десяток рифм, которые до него никто не использовал – это уже удача.
И как же быть? Многие, окончательно запутавшись в современной русской поэзии, решили вопрос просто – вовсе отказавшись от рифмы в пользу белого стиха, верлибра и хокку. Спорное и опасное решение. Спорное, потому как тот же белый стих или верлибр совсем не так «свеж и оригинален», как то желают доказать многие нынешние поэты. Например, даже у Пушкина есть такие строки:
«Как весенней теплою порою
Из-под утренней белой зорюшки
Что из лесу из лесу из дремучего
Выходила медведиха
Со милыми детушками медвежатами
Погулять посмотреть себя показать. «
В поэзии же, начиная с периода символизма, белый стих и верлибр встречался в творчестве почти каждого поэта.
Увлечение восточной поэзией тоже не выход. Во-первых, она старше русской, во-вторых примитивней по форме, в-третьих не подходит русскому менталитету. Чтобы писать хокку, необходимо быть буддистом, а это уже – совсем иной тип мировоззрения.
Решение отказаться от рифм – опасно, потому как начинающему поэту кажется, что творить в данных формах легче, нежели в традиционных. В итоге сейчас в инете наблюдается засилье текстов, прячущихся под вывеской «стихи», и при том совершенно не являющихся поэзией. Безусловно, белый стих и верлибр являются одними из наиважнейших завоеваний прошлого, они должны и будут существовать, но творить в данных формах с правом называть написанное поэзией способен лишь поэт состоявшийся, имеющий в арсенале огромное количество наработок и технических приёмов.
Русская поэзия традиционно строилась на рифме. Ни один великий русский поэт рифмы не избежал. И будущее поэзии – за рифмой. В силу того, что рифмованный стих имеет целый ряд бесспорных преимуществ перед нерифмованным, но это – уже совсем другая история.
На мой взгляд, основная проблема нынешнего подхода к глагольной и к грамматической рифмовке – недостаточное понимание ситуации в современной русской поэзии. Вокруг постоянно сыплют словами, которые, безусловно, звучали уместно из уст символистов 19-го века или футуристов 20-го и которые звучат сейчас как нелепица: «данная форма устарела», «эта рифма банальна», «нынешняя поэзия должна экспериментировать с. «. Поэзия никому ничего не должна, любые эксперименты после Хлебникова – всего лишь повторение, все рифмы расфасованы по словарям. Экспериментальный вакуум давно заполнен.
Современный стих будет хорошим лишь при условии, что автор, владея всем разнообразием, всем многовековым поэтическим опытом, выберет приёмы и слова, наиболее подходящие для решения поставленных задач. Отказаться от чего-либо – означает попятиться.
Хороший поэт обязан быть всего лишь самобытным и самодостаточным.
Но – вернёмся к глагольным рифмам.
У многих презрение к ним основано на твёрдом убеждении, что рифмованный стих – это некий набор слов, вставленных в определенный размер, связанных общим смыслом, и с зарифмованными последними словами строк.
Ни один настоящий поэт не воспринимает поэзию столь узко. Прежде всего, все слова в стихе должны гармонично сочетаться. Внутренние рифмы, аллитерации, проверка каждой буквы на уместность использования в данном стихотворении и многое другое – без всего этого поэзия куца с технической точки зрения. Именно за счёт использования широкого поэтического арсенала в стихах глагольные рифмы классиков не режут слух – даже простейшие рифмы идеально вписываются в общую фонетику стихотворения.
Особенно нелепой сложившаяся ситуация выглядит, когда поэты, рьяно протестующие против «глагольных рифм» в описанном выше понимании, совершенно спокойно используют их же в качестве внутренних.
Глагол создаёт движение в стихе, глагол – динамика жизни. Лев Котюков, например, считает, что основная энергетика произведения сосредоточена именно в глаголах. Попробуйте написать стихи, о нежности, избегая глаголов? Это вполне возможно, но без глаголов, эта нежность будет созерцательна, одинока. И лишь глагол способен заставить читателя выйти из состояния созерцания, ощутить прикосновение. У Маяковского есть отличные строки:
«Глаза наслезнённые бочками выкачу. Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу. «
Как Маяковскому, не используя глаголов, до последней извилины дать понять читателю перевозбуждение, всю нервозность своего героя? Герой Маяковского кричит, герой готов действовать. Но давайте переставим слова, дабы удовлетворить «критика», получим:
«Выкачу глаза наслезненные бочками» или «Глаза выкачу наслезненные бочками»
Многие бы одобрили, только вот кричать герой перестал, стал пассивен. Герой стал похож на плачущего от обиды мальчика.
Не спорю, рифмы вроде «был-любил» заезжены «до нельзя». Но разве это повод отказываться от гигантского и столь аппетитного куска русского языка, как глаголы?!
Иван Васильевич Рыжиков говорил, что во множестве случаев – глагольная рифмовка не может быть заменена никакой другой. И нетрудно догадаться, в каких. В тех, когда элемент движения, внутренняя динамика действия стихов – должны быть акцентированы, усилены. Но он предъявлял к глагольным рифмам требование созвучности корневых частей глаголов.
Кое-что о глагольной рифме
История русской рифмы даёт картину постепенного обогащения и усложнения искусства рифмовки. Новые рифмы являются обычно в большом количестве при новой тематике, обусловленной, в свою очередь, социальными причинами. Стихотворство поэтов-силлабиков, ориентировавшееся главным образом на древнерусскую и преимущественно на церковную письменность, не может не поражать нас убожеством рифмовки; но и классическая русская рифма, то есть рифма эпохи Пушкина, не может не казаться слишком ограниченной с точки зрения современных поэтов.
Вы знаете, что рифмой наглагольной
Гнушаемся мы. Почему? спрошу.
Так писывал Шихматов богомольный;
По большей части так и я пишу.
К чему? Скажите: уж и так мы голы.
Отныне в рифме буду брать глаголы.
Первое десятилетие XIX в. ознаменовано смелой попыткой, не вызвавшей, впрочем, подражаний, обойтись совсем без глагольных рифм. В 1807 году вышла поэма Сергея Шихматова «Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия», а в 1810 году его же «Петр Великий». Автор показал себя виртуозом, искусно избегая глагольных рифм; глагол может у него рифмовать с существительным, напр.: «постиг — миг», «расторг — восторг», «пренебрег — нег», «предпочел — пчел», но не глаголы с глаголами. Это произвело ошеломляющее впечатление на многих современников Шихматова. «Большие дарования, но не по летам больно умничает»,— сказал про Шихматова старик Державин, а Жихарев писал в своем дневнике про стихи Шихматова: «богатство в рифмах изумительное: автор вовсе не употребляет в них глаголов, и оттого стихи его сжаты, может быть, даже и слишком сжаты, но это их не портит. Не постигаю, как мог он победить это затруднение, составляющее камень претыкания для большей части стихотворцев». Успех Шихматова был очень непродолжителен. Арзамасцы высмеяли Шихматова за его ригоризм, и в пушкинском кругу он получил ироническое обозначение «Шихматов безглагольный». Пушкин прекрасно выразил мысль, что дело не в категориях рифм, а в умении ими пользоваться. «Ведь рифмы запросто со мной живут»,— заявляет он. О глагольных рифмах он говорит в той же названной выше поэме:
Не стану их надменно браковать,
Как рекрутов, добившихся увечья.
Мне рифмы нужны: все готов сберечь я,
Хоть весь словарь: что слог, то и солдат —
Все годны в строй: у нас ведь не парад.
При подготовке материала использованы следующие материалы:
Эссе о глагольных рифмах и не только.
Поэты-конструкторы перепробовали все формальные приёмы стихосложения ещё в прошлом веке. Придумать новь, отозвавшуюся и прижившуюся в сердце читателя, они не смогли, а потому направили свою неуёмную энергию из созидательного русла в разрушительное. И здесь преуспели, негативно влияя на неокрепшее сознание молодого поколения.
В этой статье затрону только два всё ещё злободневных вопроса: нежелательная глагольная рифма и крайне нежелательная (кровь – любовь).
Отмечу сразу: нет стихотворений с нежелательной или предпочтительной рифмой, есть слабые и сильные произведения вне зависимости от виртуозного владения искусством строительства окончания строк.
Избежать глагольной рифмы невозможно (а в большинстве случаев и не нужно) в силу особенностей построения речи на русском языке, если угодно – традиций в нём.
Обратимся к живым примерам.
Меж нами речь не так игриво льётся,
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздаётся,
И чаще мы вздыхаем и молчим.
(А.Пушкин, 1836)
Кое-как удалось разлучиться
И постылый огонь потушить.
Враг мой вечный, пора научиться
Вам кого-нибудь вправду любить.
(А.Ахматова, 1921)
Могла ли Биче словно Дант творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить…
Но, Боже, как их замолчать заставить!
(А.Ахматова, 1943)
А вот стихи поэта, который всячески избегал глагольных рифм, хотя это и не всегда даже ему удавалось. Легко ли ему рифмовалось? Только он мог бы ответить на этот вопрос. Но я предполагаю, что он был образцовым поэтом-конструктором, рождающим мёртвых детей, которых народ не может полюбить до сих пор.
Извёсткой скреплённая скорлупа,
спасающая от напора лба,
соли, рыхлого молотка
в сумерках три желтка.
(И.Бродский, 1993)
Замечу, что только один из ста грамотных читателей Бродского способен не потерять нить его рассуждений при лавинообразном натиске непривычных рифм и словообразований вообще. Я уже не говорю об образности.
ВЫВОД. Избегать глагольной рифмы вряд ли целесообразно преднамеренно. Мастерам слова это удаётся только в некоторых произведениях и то непроизвольно, в силу большого словарного запаса и широкого кругозора. И это – не предмет подражания, а только грань таланта – для большинства недостижимая.
Чтобы не утруждать себя поиском из классики, приведу отрывок из своего стихотворения. Читателю нескромно подскажу, что об уровне мастерства говорит не столь отсутствие глагольных рифм, сколь присутствие рифм редко встречающихся, а то и не встречающихся ранее вообще. И при большом словарном запасе это происходит автоматически на уровне подсознания, то есть без всяких временных или умственных затрат. С долей юмора можно утверждать: гению даётся легко то, на что талант затрачивает огромный труд.
Или вот это моё стихотворение.
Ветра зовут неведомо куда,
материки – совсем иные снятся.
Но – тяжело с насиженного сняться,
уютного и тёплого гнезда.
А сердце рвётся в прерванный полёт,
душа давно – легка, светла, крылата.
Не надо ей: ни жемчуга, ни злата,
она – по справедливости живёт.
И грусть ледяная
Расскажет утихшим волненьем в крови
О счастье без рая,
Глазах без улыбки и снах без любви.
(Н.Гумилёв)
Пусть халат мой залит свежей кровью,
В сердце гибель загорелась снами,
Я как мальчик, схваченный любовью
К девушке, окутанной шелками.
(Н.Гумилёв)
У Ахматовой даже при беглом просмотре обнаружил шесть (!)
примеров с такой рифмой.
Ты поверь, не змеиное острое жало,
А тоска мою выпила кровь.
В белом поле я тихою девушкой стала,
Птичьим голосом кличу любовь.
(А.Ахматова, 1911)
Смятение, 1913.
«Покорно мне воображенье. «, 1913.
«На пороге белом рая. «, 1921.
«Я гибель накликала милым. «, 1921.
Последнее стихотворение, 1943.
ВЫВОД. Можно рифмовать «любовь» и «кровь». Важно, чтобы при наличии первой не проливалась вторая.
Уже не ссылаясь на свою персону, приведу три примера мастерского владения рифмой.
Традиция в русском языке не только неисчерпаема, но и необычайно богата поэтическими находками, которые с полным правом можно отнести к мировым шедеврам литературы.
О МОЕЙ ЕДИНСТВЕННОЙ ПОДРУГЕ
О глагольной рифме и не только о ней
Известно, что некоторые поэты брезгливо морщатся, услышав словосочетание «глагольная рифма». По их мнению, стихи с такими рифмами – в лучшем случае второго или даже третьего сорта либо вообще не стихи.
Мне представляется, что такой приговор (как, впрочем, почти все безапелляционные утверждения) вряд ли состоятелен. Нужно помнить, что поиск хорошей, богатой рифмы – это не главное в стихотворении, а лишь один из способов улучшить его поэтическую сторону, его красоту.
Много лет назад и я, принявший на веру это утверждение опытных стихотворцев, старался не использовать такие рифмы. В одном из своих посвящений я написал постскриптум:
И если так случилось, что невольно
Пришлось мне рифмой погрешить глагольной,
Прошу смиренно извинить меня –
Ведь только раз и в честь ТАКОГО дня!
«Говоря с автором о бедности глагольных рифм, о том, что они являются для стихотворца линией наименьшего сопротивления…», нужно «…только предостеречь поэта от нечаянного, бессознательного пользования этими простейшими рифмами.
Когда рифма становится самоцелью, чуть ли не единственным признаком стихов, когда рифма и стихотворный ритм перестают работать, то есть служить поэтической идее, поэтической воле, – их ждет неизбежная участь. В течение какого-то времени они остаются внешним украшением, а потом и совсем отмирают за ненадобностью».
Совершенно прав был Самуил Яковлевич – действительно, искать во что бы то ни стало оригинальную рифму (и непременно избегать глагольной) – занятие не слишком полезное.
Шекспир посвятил ложной оригинальности, мнимой новизне сонет № 76:
Увы, мой стих не блещет новизной,
Разнообразьем перемен нежданных.
Не поискать ли мне тропы иной,
Приёмов новых, сочетаний странных?
Я повторяю прежнее опять,
В одежде старой появляюсь снова,
И, кажется, по имени назвать
Меня в стихах любое может слово.
Все это оттого, что вновь и вновь
Решаю я одну свою задачу:
Я о тебе пишу, моя любовь,
И то же сердце, те же силы трачу.
Всё то же солнце ходит надо мной,
Но и оно не блещет новизной!
Что касается глагольных рифм (естественно, не типа «поздравляем – желаем», то они иногда не только не снижают уровень стихотворения, а даже помогают выразить то, что не удастся без них. Приведу лишь несколько широко известных примеров из классики:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко постучит…
Навряд ли нужно объяснять, что пушкинское сравнение звуков бури с воющем зверем, плачущим ребёнком, шуршанием соломы на крыше или деликатным стуком в окно, производимым запоздалым путником, невозможно было бы передать без использования глаголов. Это же относится ко всем остальным приведенным ниже (а также к бессчётному количеству не приведенных здесь) глагольных рифм.
Не могу удержаться и приведу ещё несколько стихов с глагольными рифмами, настолько точно выражающими не только содержание, но и настроение, эмоциональную окраску восприятия, дающими такие яркие сравнения, что теперь уже трудно представить себе, как можно было бы обойтись без них и выразить это хотя бы так же точно.
Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
На мутном небе мгла носилась;
Луна, как бледное пятно,
Сквозь тучи мрачные желтела,
И ты печальная сидела,
А нынче – погляди в окно:
Под голубыми небесами
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, всё кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит…
… Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг – летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьёт, то разовьёт,
И быстрой ножкой ножку бьёт…
Играют волны, ветер свищет,
И мачта гнётся и скрипит…
Увы, – он счастия не ищет
И не от счастия бежит…
Мне могут возразить: «Пушкин, Лермонтов – это всё XIX век, вы бы ещё Державина с Карамзиным и Сумарокова с Майковым в пример привели! Сейчас другие времена и другие требования к стихам».
Что ж, приведу другие примеры – XX века :
Иван Бунин так пишет о волне:
Зеркальной зыбью плещет и дробится,
А солнце над волной
По валунам скользит и серебрится,
Тихой ночью поздний вечер вышел
Дверь балкона скрипнула – я слышал
В глупой ссоре мы одни не спали,
В темноте аллей цветы дышали
В этот сладкий час.
Ты к губам платочек прижимала,
И, рыдая от дождя, роняла
Цветы в темноте аллей дышали – так образно мало кто мог сказать…
… Не зря, не даром всё прошло,
Не зря, не даром ты сгорела,
Коль сердца твоего тепло
Чужую боль превозмогло,
Чужое сердце отогрело.
Скажи, как жить мне, как мне жить
Я не могу тебя забыть
…Друг другу навстречу по-прежнему выйдем,
Если сердце горит и трепещет,
Если древняя чаша полна,
Горе, горе тому, кто расплещет
Эту чашу, не выпив до дна.
В нас весенняя ночь трепетала,
Нам таинственный месяц сверкал,
Не меня ты во тьме обнимала,
Не тебя я во тьме целовал.
Нас палящая жажда сдружила,
В нас различное чувство слилóсь:
Ты кого-то другого любила,
И к другой моё сердце рвалóсь.
Ну с чем можно было ярче сравнить сердце, переполненное чувствами, и предупредить об опасности растратить их понапрасну, чем с полной чашей, которую боишься расплескать? И как обойтись в этом случае без глаголов, которые привлекают особое внимание именно в конце строки?
«Не утруждай», «муж», «аттестат»…
Да где ж вы душу потеряли?
Ведь он же был солдат. Солдат!
Ведь мы за вас с ним умирали.
… Но ведь солдат не виноват
В том, что он отпуска не знает,
Что третий год себя подряд,
Вас защищая, утруждает.
… На суд далёких жён своих
Мы вас пошлём. Вы клеветали
На них. Вы усомниться в них
Нам на минуту повод дали.
Неправда, друг не умирает,
Лишь рядом быть перестаёт.
Он кров с тобой не разделяет,
Из фляги из одной не пьёт…
Мы не все вернёмся, так и знайте,
Но ребята просят – в чёрный час
Заодно со мной их вспоминайте,
Даром, что ли, пьют они за вас!
Подойдёт на стон к нему сестрица,
Поднесёт родимому напиться.
Даст водицы, а ему не пьётся,
А вода из кружки мимо льётся.
И родные про него не знают,
Что он в чистом поле умирает…
И здесь глаголы в двух последних строках настолько точно и одновременно образно выражают содержание и настроение, что за душу берут…
А вот и память подошла
На цыпочках. Глаза прикрыла
Мои ладонями. Спросила:
– Кто я? – Не мог я угадать.
Она сказала: – Я могила.
Она была так молода́,
Что вовсе страшной не казалась.
Она беспечно улыбалась…
Уже меня не исключить
Из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
От тех снегов, от той зимы.
И с той зимой, и с той весной
Уже меня не разлучить.
До тех снегов, где вам уже
Моих следов не различить.
Каждый выбирает для себя…
Выбираю тоже – как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.
Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять,
Будто можно те на эти,
Как на рынке поменять.
Но вспять безумцев не поворотить,
Они уже согласны заплатить
Любой ценой – и жизнью бы рискнули,
Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить
Волшебную невидимую нить,
Которую меж ними протянули.
Свежий ветер избранных пьянил,
С ног сбивал, из мертвых воскрешал,
Потому что, если не любил,
Значит, и не жил, и не дышал!
Кто же скажет, моя отрада,
посоветует, как же быть?
Нам никто об этом не скажет,
и никто пути не укажет,
и никто узла не развяжет.
Кто сказал, что легко любить?
Со мною вот что происходит:
Ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в мелкой суете
разнообразные не те.
…Со мною вот что происходит:
Совсем не та ко мне приходит,
Мне руки на плечи кладёт
И у другой меня крадёт.
Любимая, спи… Ничего не попишешь,
Но знай, что невинен я в этой вине.
Прости меня – слышишь? Люби меня – слышишь?
Хотя бы во сне, хотя бы во сне.
Любимая, спи… Ты обид не копи.
Пусть сонники тихо в глаза заселяются.
Так тяжко на шаре земном засыпается,
И всё-таки – слышишь, любимая? – спи…
Действительно, если евтушенковские «сонники» (суть неологизма угадывается) должны оказаться в глазах, то им туда нужно именно заселяться.
Думаю, примеров вполне достаточно. Приведу ещё одну фразу Маршака: «Нередко бывает, что бедная глагольная рифма оказывается сильнее …богатой и причудливой».
А я продолжаю считать, что глагол помогает придавать стиху динамичность, заставляет его работать, будит воображение. Так что не нужно обеднять свои стихи и шарахаться от глагольных рифм, боясь быть обвинённым в графоманстве!
В заключение приведу рифмованный перевод библейской Книги Экклезиаста (глава 3, стихи 1-8), сделанный признанным мастером перевода Эрнстом Левиным, с которым я имел честь дважды общаться незадолго до его смерти:
Для всякой вещи на земле есть свой урочный час.
Есть время насаждать сады – и время корчевать.
Приходит время убивать – и время врачевать;
и время строить города – и снова разрушать;
смеяться время – и рыдать; скорбеть – и ликовать.
Есть время камни собирать – и время их бросать;
и время нежно обнимать – и гордо отстранять;
Приобретать – и раздавать, терять – и находить.
Есть срок сшивать – и разрывать, молчать – и говорить;
И ненавидеть, и любить приходит людям срок.
И время миру и войне нам назначает Бог.
А если найдётся оппонент, считающий, что стихи, написанные в V веке до н. э. слишком далеки от нас и потому не убеждают его в моей правоте, – что ж, пусть считает.
Глагольная рифма
М. Л. Гаспаров, Т. В. Скулачева
Глагольная рифма и синтаксис стихотворной строки
1. Стих состоит из слов. Подбор и расположение слов в стихе определяются тремя факторами, которых нет в нестихотворной речи, — метром, ритмом и рифмой. Метр (в том виде, в каком он существует в русском силлабо-тоническом стихосложении, в частности, в ямбе) — это значит, что все ударения неодносложных слов (фонологические, смыслоразличительные) должны приходиться только на определенные слоги в строке, называемые сильными (икты), а на последний из них — обязательно. Ритм (в том виде, в каком он выявлен в большинстве исследованных стихосложений мира) — это значит, что более длинные слова оттягиваются к концу стихотворной строки: так называемый «принцип центробежности» (термин, предложенный исследователями финской народной силлабики). Для русского ямба и хорея это значит, что на конце строки (на предпоследнем икте, потому что последний всегда ударен) оказывается больше всего пропусков ударений, и затем такие слабоударные икты чередуются через один от конца к началу, все менее заметно: так называемый «закон регрессивной акцентной диссимиляции» (термин К.Ф. Тарановского). Наконец, рифма — это значит, что в стихах, концы которых скреплены рифмующими созвучиями, к этим концам тяготеют такие слова, которые имеют в языке как можно больше созвучных окончаний.
Ритм и рифма определяют, таким образом, формальные тенденции подбора слов на определенных местах строки: «более длинные», «имеющие больше созвучных окончаний». Но это уже частично определяет и их грамматические характеристики.
«Длинные слова» для русского языка — это прежде всего слова «пиррихиеобразующие» (термин М.А. Красноперовой), т. е. имеющие в начале и / или конце два или более безударных слогов: такое слово, попадая в ямб или хорей, своим безударным краем неминуемо делает безударным соседний икт. Такими длинными словами в русском языке являются преимущественно три главные части речи: существительные, прилагательные, глаголы.
При этом в существительных длинные безударные зачины слов и длинные безударные окончания встречаются одинаково часто; в прилагательных преобладают длинные окончания (за счет суффиксов: красный, красная, красненькая), а в глаголах длинные зачины (за счет приставок: бежать, побежать, перебежать, не перебежать) [Гаспаров 1984]. Это значит, например следующее. При пропуске ударения на икте в ямбе или хорее возникает 3-сложный междуударный интервал. В зависимости от положения словораздела он может разделяться между концом предыдущего и началом следующего слова следующим образом: 0+3, 1+2, 2+1, 3+0 слогов. В первых двух случаях преобладает длинный зачин второго слова; оно, следовательно, стремится быть глаголом, а стало быть, иметь своим предыдущим словом существительное (в качестве дополнения, обстоятельства, подлежащего) или наречие: И чудеса подозревал, Младое сердце искушал, Старушке Ленский отвечал, Владимир сухо отвечал. Во вторых двух случаях преобладает длинное окончание первого слова; оно, следовательно, стремится быть прилагательным, а стало быть, иметь последующим словом определяемое существительное: Любви приманчивый фиал, Я сквозь магический кристалл, Перекрахмаленный нахал. Так между прилагательным и глаголом идет борьба за господство над междуударным интервалом, а тем самым за синтаксическую конструкцию этого места в строке.
2. В пушкинском «Евгении Онегине» (не считая писем Татьяны и Онегина и «Путешествия»), 2886 мужских рифмослов. Они составляют 159 рифмических гнезд. Мы перечислим их от самых емких по числу строк к самым скудным. Все рифмы — парные, поэтому число рифмослов в каждом гнезде должно быть четным. Если этого нет, значит рифма была неточной, и слова рифмической пары разошлись по разным гнездам («на стекле — О да Е», «колеи — земли», «плоды — мечты», «тебя — меня»).
Выразим в процентах, во-первых, соотношение 1-, 2-, 3- и 4- сложных слов в каждом гнезде, и во-вторых, соотношение отдельных частей речи в них. Обозначения: С(существительные в) и(менительном и в) к(освенных падежах), П(рилагательные в) п(олной и) к(раткой форме), Г(лагол), Н(аречие), М(естоимения) л(ичные и) п(ритяжательные), пр(очие).
1 2 3 4 Си Ск Пп Пк Г Н Мл Мп пр.
Начнем с самой маленькой и простой группы — с 4-сложным глаголом. 5 из них (50%) образуют простейший стих, двухсловный (так называемая VI ритмическая форма) — процент очень высокий: несомненно, ради симметрии двух 4-сложных слов: Где Рафаель живописал, Сей Геллеспонт переплывал, Кто колдуна перепугал?, И чудеса подозревал, Уж не тебя ль изображал. В первой строке существительное и глагол соотносятся как сказуемое и подлежащее (обозначаем СГ), в остальных существительное (или заменяющее его местоимение) и глагол соотносятся как сказуемое и подчиненное слово, прямое дополнение (обозначаем сГ).
Остальные 5 стихов образуют основной тип строки, трехсловный (так называемая IV ритмическая форма). Все они развивают структуру сГ “сказуемое и подчиненное слово” (дополнение, обстоятельство), лишь осложняя ее а) прилагательным (или притяжательным местоимением) к подчиненному слову: Я время то воспоминал, Он время то воспоминал (обозначаем сп Г, пробел означает, что между смежными словами «то» и «воспоминал» синтаксической связи нет; мы выделяем эти строки из «Кавказского пленника», I, и «Разговора книгопродавца…», потому что они почти формально повторяют друг друга — с этим мы еще встретимся), В пустынной мгле нарисовал (обозначаем псГ, синтаксическая связь между смежными словами — всюду); б) наречием к глаголу, Для вас я вновь перемешал (обозначаем с нГ); в) произвольным вставным словом, Всю ночь, увы! понтировал (обозначаем с х Г).
Таким образом, из 10 строк 9 строятся по уловимым правилам синтаксического распространения, и только 1 (10%) ускользает от классификации. Почти то же мы увидим и на более широком материале.
4. Переходим к следующей группе — с 3-сложным глаголом на конце (151 строка). Из них двухсловными, VI ритмической формы, будут уже только 19 (13%). Из них две (10,5%) могут считаться чисто-глагольными: И откормил и обокрал (Г-Г, черточка означает сочинительную связь), Не унывая, открывал (дГ, с деепричастием). Две (10,5%) образуют сочетание подлежащего со сказуемым (СГ): Кий на бильярде отдыхал, Меч богатырский засверкал. Примечательно, что подлежащее находится в той части первого метрического слова, которая приходится на слабом слоге; приходись оно на икт, *Булат могучий засверкал, стих считался бы трехсловным, IV ритмической формой. Семь строк (37%) образуют сочетание глагола с подчиненным существительным (дополнением) (сГ): Он провиденье искушал, Он вдохновенье презирал (броское клише-параллелизм в «Демоне» 1823), Всяк переправу охранял, С негодованьем отказал и пр. Восемь строк (42%) образуют сочетание глагола с подчиненным наречием (нГ) — до сих пор в двухсловных стихах мы этого не видели: Я безмятежно расцветал, Я безотрадно испытал, Он простодушно обнажал, И равнодушно пировал и пр.: намечающиеся клише уловимы слухом. В 5 из этих 8 строк незаметно присутствует и подлежащее (Я…, Он…), но так как оно на безударной метрической позиции, то в счет слов не входит.
Эти исходные двухсловные конструкции СГ и сГ (не забудем, вторая в 3,5 раза чаще первой) подвергаются синтаксическому разворачиванию в остальных 132 трехсловных стихах IV ритмической формы (87%). Третья конструкция, нГ, непосредственному разворачиванию не поддается (к наречию подчиненных слов почти не существует) и о ней говорить придется немного.
Первая из исходных конструкций, «подлежащее-сказуемое», СГ, проще всего разворачивается (а) путем раздвоения или удвоения подлежащего: Владимир-Солнце пировал (С=СГ), Чтоб муж иль свет не угадал (С-СГ). Но возможности здесь ограничены, только эти 2 строки и имеются в нашем материале (1,5% от 132).
(б) Следующий способ — расширение существительного прилагательным или притяжательным местоимение. Здесь возможен как обратный порядок слов, СП Г (Татарин буйный пировал, Помещик новый прискакал, Казак усталый задремал…), так и прямой ПСГ (Где мирный ангел обитал, Какой-то демон обладал, Уж мой Онегин поскакал…). Оба варианта употреблены по 6 раз (по 4,5%, всего 9% от 132); но можно заметить, что обратный порядок чаще в стихах до 1824, а прямой — начиная с 1824 г.
(в) Следующий способ — расширение глагола зависимыми существительными или заменяющими их местоимениями. Подчиненное существительное может предшествовать паре СГ, образуя конструкцию с СГ (По зале шепот пробежал, По сердцу пламень пробежал, Старушке Ленский отвечал, Стамбулу русский указал…) — 8 случаев (6%), — или может вклиниваться в эту пару, образуя конструкцию С сГ (Зарецкий жернов осуждал, Сам царь Иуду утешал, А князь тем ядом напитал, Уж он меня не узнавал…) — 7 случаев (5,5%). Как кажется, интонационно это означает, что начальное слово, синтаксически отбитое от остальных — дополнение или обстоятельство в первом случае, подлежащее во втором случае — получает сильное семантическое ударение, и первая, слабоударная стопа семантически уравнивается со второй, сильноударной: средство семантического выравнивания строки, характерного для Пушкина [Гаспаров 1995].
(г) Следующий способ — расширение глагола зависимыми наречиями. Они тоже могут предшествовать паре СГ, образуя конструкцию н СГ (Еще забор не заграждал, Еще никто не открывал…), или вклиниваться в эту пару, образуя конструкцию С нГ (Владимир сухо отвечал, Владимир тут же начертал…). Каждая конструкция употреблена по 3 раза (в первом случае — наречия очень десемантизированные, приближающиеся к частицам, во втором случае — наречия полнозначные), всего 6 раз (4,5%).
(д) Наконец, вне отчетливых комбинаций остаются еще 10 строк: Когда луч молний озарял (х СГ, с союзом), Клевать их ворон прилетал (г СГ, с глаголом-обстоятельством), формульная пара Так я, бывало, воспевал (1817) и Так я, беспечен, воспевал («Онегин», I, 57), и при них еще Казалось, ангел почивал; далее, Мазепа молча скрежетал (С дГ, где деепричастие близко к наречию), три случая с заменами существительного (И все несчастный тосковал, н ПС, И, сонный, слезы проливал, П сГ, и ясное только из контекста Гирей с моими сочетал, С пГ); ср. также на границе придаточного предложения О ты, который сочетал (С/пГ). На эти случаи приходится еще 7,5% от 132 строк, а всего на развертывание пары СГ, «подлежащее-сказуемое» — 45 строк, 34%.
Вторая из исходных конструкций, сГ, сочетание глагола с подчиненным ему существительным (или заменяющим его местоимением), может быть развернута в трехсловие всеми аналогичными способами.
(а) Простейшее удвоение подчиненного существительного (с-сГ) — 4 раза (3% от 132 строк): В нем кровь и мысли волновал, И нос и плечи подымал, На грусть и скуку променял, Умом и страстью побеждал: два прямые дополнения, два косвенные.
(б) Расширение подчиненного существительного прилагательным или притяжательным местоимением. Обратный порядок слов, сп Г встречается 8 раз (6%): Сатиру злую написал, Брегов противных достигал, На сечу грозну вызывал, В мечтах небесных рисовал, В речах неясных намекал (клише!) и пр. Прямой порядок слов, псГ, на этот раз более, чем вдвое чаще — 20 раз (15%): Младое сердце искушал, Высокий жребий указал, С спокойным сердцем ожидал, За их здоровье выпивал, Я в черных книгах отыскал (ср. ниже: В архивах ада отыскал) и пр.; сюда же мы отнесли В пяти саженях попадал. Так как дополнения и обстоятельства перед сказуемым уже образуют по большей части обратный порядок слов, то дополнительно его усиливать инверсией определяемого и определения, по-видимому, излишне.
Расширение подчиненного существительного может производиться не только согласованным, но и несогласованным определением, посредством существительного. (Такое существительное, подчиненное другому существительному, будем обозначать с.) Такие конструкции 7 раз имеют обычный порядок слов, сс. Г (Поля сраженья оглашал, Из мрака ссылки завещал, В архивах ада отыскал…) и только 2 раза — обратный, с. сГ (Свободы песню запевал, К трудам охоту сочетал). Всего — 9 случаев (7% от 132 строк).
(в) Расширение глагола еще одним подчиненным существительным или заменяющим его местоимением: конструкция с сГ. Если это два дополнения, то прямое стремится стать ближе к глаголу, чем косвенное (Пред ним Мазепу называл, В гостях улыбку возбуждал, И с ними гибель разослал и пр. — 5 раз; И взоры в землю опускал и пр. — только 2 раза); если это косвенные дополнения и обстоятельства, то никаких тенденций в расположении не просматривается (Во ставке ночью пировал, И в поле перстом указал, К царю, по долгу отсылал и пр. — 7 раз). Всего 14 случаев (10,5%).
(г) Расширение глагола наречиями предпочитает ставить наречие впереди сочетания сГ (н сГ, 10 случаев: Стремглав по почте поскакал, Но поздно русских разгадал, Легко мазурку танцевал, И вчуже чувство уважал и пр.) и заметно реже — вклинивать его в середину сочетания (с нГ, 6 случаев: И друга нежно обнимал, Меня внезапно поражал, Иных он очень отличал и пр.). Всего 16 случаев (12% от 132).
(д) Несколько строк, не поддающихся систематизации, перечислим полностью; большинство их имеет внутри сильный синтаксический раздел (отсекающий вставное слово, оборот, придаточное предложение и пр.): Тебе я полну наливал, Со страха скорчась, обмирал, И весь как лист он трепетал, С тех пор как жив не забывал, Бывало, музу призывал, Блажен, кто с нею сочетал, Ручей, где в полдень отдыхал. Всего 7 случаев (5,5%). А всего на развертывание структуры сГ, «глагол с подчиненным существительным», приходится 59% трехсловных строк.
Наконец, последняя из исходных структур, нГ, «глагол с подчиненным наречием», тоже способна на некоторые вариации: раздвоение наречия (н=нГ: Я сладко-сладко задремал), добавление подподчиненных наречий (ннГ: Еще не ясно различал, И даже ясно понимал), добавление равноправного наречия (н нГ: Впервые смутно познавал). Это — 4 случая (3%).
Реже, чем другие части речи, но удваиваться (даже утраиваться) может и сам глагол. В нашем материале есть еще пять строк с повторением глаголов: сочинительным (Страдал, любил и проклинал; Взял карты, молча стасовал — где «взял карты» есть одно фонетическое слово; И руку жмет — и запылал) и подчинительным (Сегодня быть он обещал, Смирить надолго обещал). Это дает еще 5 случаев, 4%.
Таким образом, если в немногочисленных двухсловных строках (VI формы), кончающихся на 3-сложный глагол, пропорции между структурами типа ГГ: СГ: сГ: нГ были приблизительно 10:10:37:42%, то в трехсловных строках (IV формы) пропорции между расширенными производными этих структур — приблизительно 4:34:59:3%. На первом месте по способности к синтаксическому развертыванию стоят структуры сГ (с подчинительными глагольными связями), затем СГ (с предикативными и атрибутивными связями), затем остальные. Дополнительный показатель этого вот какой. В нашем наборе 151 строк, кончающихся на 3-сложный глагол, содержится 249 межсловесных синтаксических связей (только внутри строк!). Из них связи ГГ и Гг составляют 4%, СГ — 16% (предикативные), сГ — 45% и нГ — 16% (остальные приглагольные), ПС — 15% и Сс — 4% (атрибутивные). К сожалению, мы пока не имеем сравнительных данных по прозе. В дальнейшем, конечно, связи сГ предстоит дифференцировать на связи прямыми, косвенными дополнениями и обстоятельствами.
5. Переходим к следующей группе материала — 118 строкам с 2-сложными глаголами на конце. Из них 9 являются двухсловными (форма VI), 109 трехсложными (8 — ритмическая форма II, «И потаенный меч достал»; 7 — форма III, «Онегин обо всем молчал»; остальные — форма IV, как выше) и 45 четырехсложными (форма I, «Я день и ночь над ним дрожал»). Это потому, что 2-сложный глагол не является длинным, пиррихиеобразующим словом, и ударение на 3-м слоге с конца может не только пропускаться (как мы видели в VI и IV формах), но и присутствовать (как во II, III и I формах). Спрашивается, как это повлияет на синтаксис рифмы.
Двухсловных строк (форма VI), как сказано, 9. Из них две образованы двумя глаголами (Г-Г: Он возвратился и попал, Мог изъясняться и писал), четыре — большая часть, как и прежде — глаголом с подчиненным существительным (сГ: Ты никому там не мешал, А Цицерона не читал, И ожиданием страдал, Как над Виргилием дремал), один — глаголом с наречием (нГ: И уж заранее зевал), и два — стыком разных предложений (Ни Альбиона, где искал, Не за себя. Он не слыхал). Трехсловные формы, числом 64, как и раньше, представляют собой разворачивание двухсловных.
Первый исходный тип, глагольный Г-Г, представлен 6 строками (9% от 64): 4 раза к паре глаголов спереди прирастает подлежащее (СГ-Г: Злой дух тревожил и смущал, И ветер бился и летал, Никто не ведал, не слыхал, Я с криком вырвался, бежал), 2 раза в середину вклинивается подчиненное существительное (Г-сГ, Наполнил, в воздухе пропал и — на стыке предложений — Гс/Г, Клонились к осени. Дышал).
Второй исходный тип (в двухсловиях отсутствовавший), СГ, разворачивается, во-первых, за счет расширения существительного-подлежащего прилагательным-определением, с инверсией, СП Г: Елень испуганный искал, И час торжественный настал!, И витязь пасмурный шептал, всего 3 строки (4,5% от 64). Во-вторых, за счет расширения глагола зависимым существительным или деепричастием в начале словосочетания, с СГ (Но о Марии ты молчал), д СГ (Не предузнав, уж ты мечтал) и, на стыке с придаточным предложением, с/СГ (И место, где потоп играл, В долине, где Руслан лежал), 4 строки (6%). В-третьих, за счет расширения глагола в середине словосочетания — зависимым существительным (С сГ: Наш витязь с жадностью внимал, И чтобы дождь в окно стучал, Онегин обо всем молчал и пр.) или наречием (С нГ: Как Сади некогда сказал), всего 6 строк (9%). Вне отчетливых комбинаций остаются еще 2 строки с рубежами вводных слов и придаточных предложений: Но я бы, кажется, желал и Туда, где дед ваш не бывал (3%).
Третий исходный тип, сГ, разворачивается прежде всего расширением подчиненного существительного с помощью прилагательного-определения. Прямой и инверсионный порядок слов встречаются при этом, в отличие от прежнего, с почти одинаковой частотой: прямой (псГ: Он в бранном пламени скакал, С тяжелым топотом скакал, Над адской бездною летал, И потаенный меч достал и пр.) — 9 строк (14%), инверсированный (сп Г: Я слово смелое сказал, Я строфы первые читал, На деву страстную взирал, На духа чистого взирал, Рукой рассеянной бряцал, Главой поникшею сиял и пр.) — 11 строк, да еще 1 строка (только!) с несогласованным определением сс.Г (Устав наездника читал): всего 12 строк (19%). Именно в таких строчках, как Елень испуганный скакал или Главой поникшею сиял, видно, как прилагательные с их длинными окончаниями стремятся завладеть пространством, освободившимся при укорочении глагола; но напор их невелик, и они охотно делятся им с существительными вроде Над адской бездною летал.
Расширение глагола вторым подчиненным существительным, (с сГ И в руки шкиперу попал, Над ней он голову ломал, Он на руках меня держал), употреблено всего 3 раза (4,5%), расширение глагола наречием (н сГ: Прилежно юноше внимал, И наконец от них отстал и пр., 4 раза; с нГ: Ему бессмысленно внимал, И книжку поутру читал и пр., 3 раза) — как и в прежнем материале, чаще, 7 раз (11%).
Несколько строк и в этом типе, как обычно, не поддаются классификации — в частности, перебитые вставными словами и оборотами: Уж за рекой, дымясь, пылал, Молве, казалось, не внимал, И, мнится, с ужасом читал, И, признаюсь, от них бежал, Тогда ль, кк розами венчал — всего 5 случаев (8%).
Четвертый исходный тип, нГ, практически не получает развертывания в трехсловиях. Лишь условно к нему можно отнести 2 строки (3%), осложненные вопросительными словами: И как несчастливо играл! Теперь ужель их не узнал?
Наконец, 5 строк (8%) не удается отнести без натяжек ни к одному типу: почти все они находятся на стыках оборотов и предложений и иногда бессмысленны, потому что согласуемые слова остаются за их пределами. Это Подняв несчастную, сказал, Скажи, когда ты не скучал, (День) Давно предвиденный, настал, Какое б в сердце ни читал (…мечтанье), (мурлыкал: Benedetta) Иль Idol mio, и ронял (в огонь …журнал).
Распределение четырех типов по трехсловиям в строках, оканчивающихся на 2-сложный глагол, получается таково: ГГ, Гг: СГ: сГ: нг: пр. = 9:24:56:3:8. Это почти то же, что в строках, оканчивавшихся на 3-сложный глагол (4:39:59:3). Распределение межсловесных связей внутри всего корпуса строк (всего 118 бесспорных связей): ГГ — 8%, СГ — 18, сГ — 43, нГ — 10, пС — 20, Сс — 1%. Тоже сходство почти полное.
В заключение — лишь несколько замечаний об остальных, 45 четырехсловных строках, кончающихся 2-сложным глаголом. Строение четырехсловных строк слишком сложно, слишком многовариантно, чтобы можно было на этом малом материале наметить его схематику. Бросаются в глаза лишь некоторые факты. 1) Конечный глагол почти всегда находится в контактной синтаксической связи с предыдущим словом — это следствие общего правила, что строки в стихе и колоны в прозе синтаксически крепче связаны к концу. Нарушений (И дико взгляд его сверкал) — только 4. 2) Это предыдущее слово, с которым связан глагол, — существительное (10 раз) или, чаще, заменяющее его местоимение (23 раза): строка стремится к концу облегчиться от полновесных слов, Уже душистый чай бежал появляется в 2,5 раз реже, чем Как труп, в пустыне я лежал. 3) Это предыдущее слово, с которым связан глагол, в 19 случаях является его подлежащим (Как труп, в пустыне я лежал) и немного реже, в 14 случаях, подчиненным ему существительным или местоимением (И Бога глас ко мне воззвал). Доля полновесных существительных немного больше среди подлежащих (38%), чем среди подчиненных слов (21%). 4) Доля подлежащих (как вообще, так и выраженных существительными) в первой и второй половине четырехсловных строк приблизительно равная. 5) Способ развертывания синтаксической структуры, насколько можно судить по выборке в 25 строк (без оборотов, придаточных предложений и пр.), комбинирует способы развертывания СГ и сГ в трехсловия: ядром является пара «подлежащее-сказуемое», подлежащее обрастает прилагательными, сказуемое — подчиненными существительными (иногда с прилагательными) и наречиями, и так заполняются все 4 позиции в строке.
6. Последняя группа нашего материала — 19 строк, кончающиеся 1-сложными глаголами (гнал, дал, ждал, знал, пал, спал, стал). Из них 8 — трехсловные и 11 четырехсловные (чем короче последнее слово, тем больше простора для трех слов внутри). Из 8 трехсловий два построены на основе Г-Г (Скрывался и Наины ждал, Вот отошел, вот боком стал), четыре на сГ (с инвертированными прилагательными, чьи длинные окончания заполняют безударный интервал: Возврата солнечного ждал, Гнезда надежного не знал, Он клятвы страшные мне дал, ср. В беспечной юности я знал), одно то ли на СГ, то ли на сГ (Кто на тебе со славой пал?), одно на нГ (Давно нетерпеливо ждал). Для комментариев этот материал слишком мал. Из 11 четырехсловных строк большинство содержит вводные слова, обороты и стыки предложений (Блаженней тот, кто их не знал, Вскипела кровь. Он мрачен стал) и тоже неудобны для анализа.
Такова наша попытка определить основные синтаксические структуры в стихах, кончающихся на глагол, и сравнительную предпочтительность их вариантов. Обнаруженные закономерности окажутся случайными или характерными, когда можно будет сопоставить сравнительный материал (по другим поэтам 4-ст. ямба; по 5-ст. ямбу и т. п.: по 3-ст. амфибрахию, размеру того же слогового объема, но с другим ритмом; и, конечно, по прозе). Кроме того, нужно будет дифференцировать существительные, прилагательные и заменяющие их личные и притяжательные местоимения, чего мы в нашем первом приближении не делали. Тогда, может быть, мы приблизимся к решению вопроса: насколько сеть словоразделов в стихе является порождением языка вообще и насколько — конкретных конструкций, диктуемых устойчивыми словосочетаниями.